Макарыч
Шрифт:
— Ты спробовал коды бабу бабой-ягодой выходить?
— Ко н ешно.
— Ну и што?
— Не легшало.
— То-то. Баба бабу завсегда не терпить. А мужик всем выходитца. Все ему впрок.
— Но рябиновку ныне бабы уважают.
— То редко.
— Да нет. В селе ее делают сами многие.
— Не с добра. Эдак дешевле. А бабы на деньгу падкие. Што муха на дерьмо.
— А вот перцовку не сдолеют. Даже казенную.
— Куды им?
— Пошто так-то?
— Рябина, она чисто бабья ягода. А перцовка — в ей ягод нет. Потому
— Перцовку.
— А я спирт гольнай. От те и задумка. Почему так-то? Мине все чистое. Без примесев. Добро — как по нутру. Голова не шумить от таво. Хочь и перцовку не откажусь. Особливо при хворобе. Деручая она, што девка занозистая.
— Ноне мужики в селе боле вино нор о вят пить. Сказывают, што спирт на здоровье вреднай.
— Эх, трепачи. Нутро им бабы да жадность спортили. На што добро лают?
— То не жадность.
— А че?
— С хронту оне.
— Нехай злое на хмель не плетут.
— Сказывают, контузии не велят им пить ево.
— Дак опять жа, нутро виноватое!
— Не по своей же воле стряслось.
— Ну и што? Спирт при чем?
— То ты зазря на них.
— Нет. Видывал я, как и не хронтовики вино ноне хлешшут. На крепкое не годны стали. То мужикам самим над тем помозговать пора.
— А и не стоит. Не гож и не надо. Нам от таво не худо, — налил Акимыч перцовки.
— Тож верно. Всякому своя утеха, — подсел к столу Макарыч.
— За што? — подняв кружку, спросил Акимыч.
— За мужиков, тех, што званье свое на слабое не разменяли. В каво мозги ни черта, ни спирта не убоятца, — он выпил, подморгнул покрасневшему Акимычу.
— Эх, пошло. Вроде младость возвернулась.
— С кой стороны? — хохотнул Макарыч.
— Со всех. Хочь в пляс ударьси.
— А ты и врежь. Не томи натуру.
— Куда мне?
— Чево?
— Не вводи в грех. И так единожды бес попутал. Сраму на всю округу было. По сей опомниться не могу, — конфузливо заерзал Акимыч.
— Ништяк. Че там с тобой приключилось-то?
— Ехал я в сельпо. Ну и порешил завернуть к одним. Коня оставил на корм. Сам дале. Глядь — во дворе детва скачит друг через дружку. Да не по- людски. Ноги заплетаются. Я и загляделся, как они томшатся. Самому похотелось. Ну и сиганул я. Ну, а борода опрежь меня. Ну и вертанулся вверх дыбками. Мальцы со смеху чуть не померли. Козлом кликать зачали. Иду, а они орут, бесята: «Дед, иди сигать с нами!» Бабы и по ионе на меня пальцем тычут. Скалются. Я и сам не знаю, кой бес меня попутал. Осрамился на старости. Худше и не выдумать.
Макарыч бороду жевал, чтоб со смеху не свалиться.
— Ты вдругорядь-то бороду за пазуху прячь. Мало ли какая прыть ишо на тибе наскочить. Да порты потуже вяжи. Ить могло и худче быть.
— Куды уж тут… Паскудней быть не могет, — махнул рукой Акимыч.
— Не тушуйси. Тож в тибе мужичье вскипело.
— На то
— Со мной тож не легше было. — сознался Макарыч. — Помыслил я как-то в селе поужинать у одних перед дорогой. Кишки горячим побаловать. Зашел. Хозяина, как на грех, дома не оказалось. Я было в обрат попятился. Ну и с хозяином-то столкнись. Тот на карачках вползал. Мине узрел. Враз тверезым стал. Стал на мослы и к топору — шасть. Кобелем лаит. Я ево и поприжал малость. Образумить пытался. Куды там. Ну и я из сибе вскипел. Говорю, мол, твою Машку собаки оббрехивать перестали. Тут она взвилась. Што сдеялось! Еле вырвали, баба-то по-дурному блажит.
Мужик ее колотит. В обчем, наелси я от пуза. С той поры зарекси я в людях вечерить.
— То и к лучшему. Чужая ложка завсегда горло дерет. Своя, хочь какая, все в рот пропихнет, — поддакнул Акимыч.
В окно зимовья робко проглянул неумытый рассвет. Акимыч вышел из избы подышать свежестью. Макарыч готовился в дорогу. Заложил теле гу ; положил коню овса, напоил его.
— Может, меня возьмешь с собой? — попросила внезапно Марья.
— Тибе на што маятца?
— Давненько в селе не была.
— Радоватца тому надо. Меду там нет. А путь, сама ведаишь, не близкай.
— И ладно. Выдюжу.
— Пошто взъегозилась, каво не видывала?
— Хочу с тобой, отец.
— Ладно, сбирайси. Да живо.
— Я так и поеду. Куды сбираться? Чай, не девка, чего красоваться?
— Не артачься. Сбирайси путем.
— Зачем так-то?
— При мужике живешь. Не срами.
Марья, закрасневшись рябиново, в избу пошла. Там долго в сундуке копалась. Доставала нажитое. Примеряла перед конопатым зеркалом. Вытащила подаренный Макарычем платок, который еще не носила. Долго смотрела на него. Потом отложила в сторону.
Увидев ее, собранную в дорогу, Макарыч даже опешил. Он не узнал свою жену.
— Марьюшка, дак ты у мине самая красуля! Вона ты какая. Впервой эдакой увидел!
— Поди, в гробу лишь и поймешь, какая она у тебя была. Живое мы не ценим. Мудрые сказывают, что смертные завсегда так-то. Есть — убил бы. Нет — купил бы.
— Смерть не кликай, Акимыч. Я свое не отлюбил. Вишь, жена у мине — писаная красавица.
Марья смутилась. Заторопилась к столу.
Ели наскоро. Обжигались. Авдотья даже смолчала, когда мужики выпили. И вскоре две повозки с грохотом выехали на дорогу.
Прикорнув на плече мужа, досматривала потревоженный сон Марья. Макарыч заботливо укутал ее тулупом. Сдерживал коня, чтоб не разбудить жену.
Акимыч тоже не торопился. О н удобно лег в телеге. Вполголоса переговаривался с Авдотьей. Ее не переборол сон. И старуха, внимательно поглядывая по сторонам, подталкивала лесника.
— Ты ба поживее погонял. Можа, седни в свое село поспеим.
— Нынче не поспеим — взавтре там будем.
— Чую, от Мити весточка есть.
— Есть — так есть.