Макарыч

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Погони скорей.

— Помереть поспеем. И Митьку узришь ишо. Не поспешай. Што суждено, то сбудется. Все от Бога. Не схочет он — не обхитришь судьбу.

— Скорей ба домой.

— Ты сии. Не егози в телеге-то.

— Чево бранисси?

— Не докучай.

— Слухай, Акимыч, занедужил ты ай што?

— Не бери худое в голову.

— Поспрашать тибя хочу.

— Об чем?

— Про Митьку. — Ну?

— Коли скоро вернетца с хронту, как быть тогда?

— Кому?

— Мине.

— Сама порешишь. Обмозгуй

заведомо.

— Баба я, могу глупостев сотворить.

— Нехай к нам Митька идет. При тебе жить станет. Лесовать научится.

— Схочит ли?

— То мне неведомо.

— Головушка моя горькая, непокойная! И вертатца к той змее нет моей волюшки, — заголосила Авдотья.

— Тебя не гонят.

— Сыночка свово куды дену?

— Не малец. Мужик, чай, мы ему не помеха.

— Можа, заедим? Внучат наведаим.

— Так бы и сказывала.

— Про Митю спросим.

— Заедим, што с тобой сделаишь? Успокоенная, Авдотья вскоре уснула. А дорога

пошла все накатистей, говорливей.

Макарыч иногда оглядывался. И, убедившись, что Акимыч не отстал, ехал дальше.

В селе они расстались. Макарыч к сельсовету свернул. Помог выбраться из телеги Марье.

— Пошли. Поди, вконец измерзлась?

— Не-ет, отец, — выстукивала та зубами.

— Погоди-ко. Дай я тибе от сена отряхну. Марья, заслышав это, обняла мужа за шею:

— Вона какой ты!

— Ладно, ладно, а то и пововсе мине разлюбишь. Сиволапова. Разе те такой нужон? Ты ж што рябина, а я, прости Господи, пень гнилой.

— С чево ты, отец, себя хулишь?

— Не хулю. Единай раз тибе правду сказываю, а ты и не веришь.

— По мне пригожей тебя и в свете нет.

В сельсовете Макарычу обрадовались. Председатель с ним по рукам поздоровался. Лесник даже вспотел от такого внимания.

— Слыхал, наши-то на фронте дают немцу! — улыбался председатель.

— До мово угла разе ворона слух какой донесеть?

— Ничто, Макарыч, война закончится, мы в твою избу проведем и свет, и радио, — обещал однорукий председатель.

Макарыч слышал от мужиков, что он фронтовик. В селе его даже древние старики по отчеству уважительно называли. Потому с ним лесник держался почтительно. И не потому, что власть. Слыхал от баб-солдаток: мужик он с совестью. Вдовым помогает. За детву беспокоится. Не п ью щнй. Не шалый. На слово, что самому себе, верить можно.

— А скоро ли немца совсем порешат? — спросил Макарыч.

— Теперь недолго ждать.

— Много кровушки испил. Пора бы ево, как шатуна, навовси порешить.

— Все победы ждем, Макарыч.

— Ты ба мине подмог не с радивом, без ево я вона сколь прожил. Поди, и дале обойдусь. А в сельпо приказал ба, штоб шарамыга-продавец пороху мине отпущал поболе. Да не сырова, а какова положено. Да ружьишко ба поновей. Мое вконец сносилось. Осечку стало давать. Пора сменить. С худым жа, сам ведаишь, проку не будит.

—

С этим мы тебе поможем. К продавцу вместе сходим. Поговорим. Но звал я тебя не за тем. Подсчитали мы тут, что за все эти годы, с самого начала войны, ты, Макарыч, сдал пушнины, на которую было построено больше двадцати самолетов- бомбардировщиков. Большое тебе спасибо от народа, от фронтовиков за помощь.

— Не единай хронту подмогал. Люд там покалечился, головы полишилси.

Председатель отвернулся к окну. Неуклюже закурил. Долго стоял так. Макарыч шагнул к нему:

— Ты уж не обессудь, сынок. Тибе-то там лютей приходилось. Всю остатню жисть расплачиватца станешь. А я-то, я-то што? Разе большое исделал? Харчи, какие ни на есть, завсегда были. И крыша над головой, слава тибе Господи, цела. Самово руки-ноги кормют. Чево не жить? Ты извиняй, коль не так. Сказываю, как могу. Токо мине награды не надобно. Ружьишко вот помоги справить. Век Бога за тибе молить стану.

— Эх, Макарыч! За доброту да понятие твое, да за сделанное — цены тебе нет. Верно ты говоришь. Но тебе-то награда не так уж просто далась.

Уехал Макарыч из села, как никогда, довольный. В кармане, чтоб не потерять, медаль на булавку заколол. При ней бумагу, что награда за труды выдана. И не кому-нибудь, а ему, Макарычу. В ней все прописано было. Вспомнилось и то, как заюлил в сельпо продавец-мужичонка, когда они с председателем туда пришли. Заговорил не своим голосом. Бегом пороху принес. Отборного. Без дымного. И новехонькую двустволку. Какую часто во сне видел Макарыч. Вот она в чехле лежит. Своя. Лесник погладил ее.

В магазине же приглядел он Марье валенки, рубаху. Та краснела, отказывалась. Но Макарыч видел: нравится ей все. Купил, не спросясь. На дорогу, чтоб не скучно было, пряников взял. Ешь. Никто ведь о тебе не заботился.

Марья даже заплакала. Макарыч знал: то от радости. Мало тепла баба видела. А помрет он, кто о ней вспомнит, позаботится?

Успел послать Кольке денег и телеграмму ругательную. Наказал, чтоб в науке себя берег, денег чтоб на харчи не жалел. Мол, здоровье опосля не купишь. Просил весточки чаще присылать. Хоть короткие. Абы знать, что жив Колька и здоров. Пусть напишет, чего надо.

Все успел сделать Макарыч. Потому теперь ему было спокойно. Он привычно укрыл ноги, плечи жены. Притянул ее к себе.

— Спи, Марьюшка. Спи, моя зоренька.

Та прильнула к его груди.

— Намаялась?

— Нет, отец.

— Все ты терпишь, И молчишь. Хоть и не легко. И не сладко тибе живетца.

— Пошто ты так, отец? Мне-то куда с добром.

— Иде ты ево видела?

Марья прижалась к Макарычу еще плотнее.

А над тайгой уже повисла ночь. Непроглядная, как омут. В ней слышался лишь скрип телеги. Цоканье конских копыт. Да ровное спокойное дыхание Марьи, гревшее душу Макарыча.