Макарыч
Шрифт:
Отойдя от ведра, он нечаянно задел Авдотью.
— Ой, Акимыч, ты не видел плат мой кашемировый, што невестка даровала?
— Не ведаю.
Вскоре старуха все нашла, уложила в узел. Увязала.
— Ну что, пошли? — оторвался от косяка Митька.
— Прям в ночь, тут жа?
— Зачем ждать? К утру дойдем.
— Ну, с Богом, — шагнула Авдотья к пороху
— Можа, по-человечьи простимси? — окликнул их с порога Акимыч.
Авдотья будто только теперь о нем вспомнила:
—
— И что? Нам скорей домой надо.
— На путь-дорогу давай хоть выпьем с тобой. Да за возврат твой в дом.
— Это ладно, — согласился Митька и придавил край табуретки.
Авдотья ждала у порога. Она неловко крутилась у двери. Поглядыва л а на сына.
— Поснедай хочь. Сядь. Путь долгай.
— Не хотца.
— С собой возьми. Без запасу карман скорбная.
Сама ведаишь.
Акимыч разлил перцовку по кружкам.
— Ты б, Авдотья, напослед сготовила б нам чего зажевать.
Старуха засуетилась у печи.
— Ну, дай вам Бог счастья и добра, — поднял кружку Акимыч.
Митька согласно кивнул. Пил он тяжко. Давясь и тужась.
— Ты мне проскажи, Митрий, чево тебе ране сроку домой с войны отправили?
— Контузия.
— Она хто такая?
— Ранение в голову.
— Ноне как?
— Выздоравливаю.
— В дому был?
— Ага.
— Детва здорова?
— Что с ней станется.
— Признали?
— А то как же? Сразу.
— Чем займешься?
— Погляжу еще.
— Може, еще по одной? — предложил Акимыч.
— Нет… Ну, пошли, — позвал, вставая, Митька Авдотью.
Та посеменила к двери. Выскользнула с узлом за порог. Тихо-тихо, всплакнув, захлопнулась за ними дверь.
Акимыч посидел немного. Руки дрожали. Тело свело ознобом. А шаги за порогом уже совсем стихли.
Старик зачем-то встал. Подошел к двери. Долго, долго вглядывался в темноту. Он ничего не увидел в ней. Хотел что-то крикнуть или кого-то позвать, но голос пропал. Руки шершаво скользнули по косяку.
Глаза Акимыча зализывала холодом ночь. А в ней ни одной звезды, ни одной надежды. В ней не было просвета. Лишь хриплый стон, голоса мертвых деревьев пели погребальную. Да зачем-то жалобно пищал порог, как щенок, отнятый у суки. Зачем он надрывался? Ведь не по ком плакать. Все живое оставило зимовье. В нем нет тепла, нет радости, нет жизни, а значит, не стало больше и горя. Медленно крутнулся дым из трубы. Прилег к порогу. Верным псом лизнул лицо Акимыча, словно прощался с ним. Да снег, решивший заменить саван, падал тихо, будто боялся нарушить уже вечный сон. В открытые глаза Акимыча глядели ночь и тайга.
Марья в это время не спала. Беспокойно ворочалась с боку на бок. Плакала в подушку. Ждала М акарыча. Бабье ее сердце ничего не говорило ей, когда он
— Связался с прохвостами, беды на свою головушку накличет, ох, горе горькое. И никто не подмога в той тайжище-пропасти. Век бы мне ее не видеть, — голосила баба.
Макарыч спал, пугая мужиков жутким храпом. Кого-то лаял в промежутках. Обзывал лешаком плешатым. Обещался, нагрянув, перцовой по маковку залить, чтоб не протух. Под утро начал выдрыгивать ногами такое, что все его помощники, насмерть перепуганные, повскакивали.
— Эй! Проснись! Макарыч! Нешто так по-божьи ногами в хари тыкать? — кричал дед Варлампий.
— Он, наверно, чокнулся, — покрутил у лба младший Журавлев.
— Захлопнись, не то проснется, зубы в зад вобьет, — посоветовал ему старший.
— Костер готовьте, — цыкнул на них дед.
Братья пошли за сушняком. Макарыч не просыпался. Но дед не отставал. Он дернул его за руку, потом за нос. Не выдержав, потянул за бороду.
— Сгинь, нечистая сила, — отбрыкнулся лесник и торопливо закрестился.
Дед с перепугу на снег плюхнулся. Да, ему повезло, что удар по нем не пришелся. Он еще раз потормошил Макарыча. Тот удивленно открыл глаза.
— Чево те зараз?
— Очкнись. Напугал до смерти. Лягатца вздумал конем диким. Не-е, с тобой разе можно о бок спать? В фоб ране сроку сгонишь. Мужики всю ночь маялись, глаз не прикрыли.
— Рази то мужики? Им до таково чину по гроб не вырасти. Нашел мужиков… Ай сбесилси?
Вскоре на небольшой поляне горел костер. А прокопченный чайник Макарыча, примостившись на треноге, грел корявые бока на огне.
Лесник помешивал в угле картошку. Дед тянул к теплу ноги. Братья досыпали спугнутое. Но, заслышав бульканье кипятка, вскочили.
— Ишь, сон мил, жратва тово краше, — засмеялся Макарыч.
Он выкатил из угля готовую картошку, разделил поровну. Свою не стал чистить. Разломив, посыпал крупной солью, обгорелую в рот пихал. Запивал чаем, причмокивая. Братья ели торопливо. Дед мелкими глотками чай пи л. Нюхал, улыбался беззубо.
— Слухай, Варлампий, а хто те пасть спаскудничал? Иде жевалки растерял? Ай пропил по недомыслию?
— Не-е, цинга отняла. Все до едину повыпадали.
— Черемшу трескать надо было.
— Не знал я про ее тогда.
— Давно такая оказия?
— Ох, уж и не припомню. Видать, до женить бы еще.
— Баба не помогала зубья растерять-то?
— Смирная она у миня. Сам полишился зубьев-то, — шамкал дед.
Лесник подкинул в огонь сушняка, глянул на небо. Скоро совсем рассветет. Он встал, поблагодарил Бога за еду и ночлег, попросил удачи. Поклонившись Господу до земли, велел всем собираться. Сам костер затушил.