Макарыч
Шрифт:
Тот, поздоровавшись с Макарычем, глаза вниз опустил. Словно в чем провинился.
— Не повезло. Не отыскал желающих. Никто не захотел. Вызвались трое мужиков. Но они не помощь. Что с ними делать станешь? Двое от рождения убогие. Просился еще мужик. Но куда ему? Он ружье-то не осилит поднять.
— Хто?
— Дед Варлампий.
— Зазря осек. Ен охотничил долго. Ведмежий промысел ему ведом. Рука не квелая. Коли пожелал. Не след те было ему отказ чинить.
— Так он, поди, еще потоп помнит.
— Не гляди на леты. Вона твои юнцы пострухали. Спужались. То-то. А мы хочь и древ н ии, как мой Колька лаилси, свою лямку
— Давай тогда так. Я с ними еще раз переговорю. Сам.
— А те двое хто?
— Двое братьев. Журавлевы.
— Знаю. Запойцы. Шарамыги. Со всюду их гнали.
— Говорят, что охотились раньше.
— На сивуху да на баб. Старшова баба коромыслом окалечила. Потому горбатай сделалси. Меньшой, што глаза заячьи, пуганай. С пеленок пеной заходилси. Ходить паралитиком. Прыгаить завсигда. Ведмедей до обмороку насмишать. Старшой — горбун, ишо и припадошнай. С сивухи все. Заместо воды ее жрал. Напасть и одолела. Опосля третьей рюмки все на бабу свою жалитца. Мол, всю красу мужичью спохабила, идол. Меньшова ионе разе на курке женишь. Вона какая голодуха на мужиков, а не едина на ево не позаритца. Все потому, как дурной ен, все умишко выветрило.
— Наверно, потому, что он калека?
— Не-е, баб ноне не проведешь. Война-то во на сколь сгубила. Не тела окалеченаво, души убогой боятца пушше наказанья.
— Ну вот, видишь! Кого с тобой пошлю?
— А я и не гордай. Давай и етих, коль согласная. Абы разделывать помогали, бесы.
Председатель лишь головой качал.
— Не тушуйси, справляй да шли, — торопил его Макарыч.
Уезжая, он завернул на почту. Но от Кольки ничего не было. Вот уже три месяца. Он решил и об этом не говорить Марье. Знал: та все поймет без слов.
Нет, совсем не просто согласился на учеников Макарыч. Много бессонных ночей думал, как быть. Знал и сам чувствовал — с годами все тяжелее становилось. А тут еще…
Много раз с Марьей, да и один, останавливался он переночевать у Варвары. В ее семье Колька рос, когда в школе учился. Хорошая была семья, крепкая. Встречать в ней умели гостей. Хозяева хлебосольством славились на всю округу. Но судьба отвернулась от этого дома. Прочно поселилось в нем горе.
Макарыч и сейчас не объезжал этот дом. Всегда гостинцев детворе привозил. Помогал харчами. Видел, как радовались его приезду дети. Помогали носить в дом мясо, рыбу, мед. Иногда, не утерпев, по дороге ели. Лесник видел, как со временем бледнели, словно таяли, лица ребятишек. Потому именно о них заговорил с председателем. Хотелось леснику взять под опеку старшего сына Варвары. Человека из него сделать, охотника. Но тот, видимо, отказался. А может, мать не пустила. Кто знает? Не раз он видел ее детву в тайге. То на фонарь зайцев ловили, то ледянки ставили. Отраву лисам подкидывали. Уж на что жалел их Макарыч, но однажды не выдержал. Оттаскал за уши старшего. Да и как тут стерпишь. Весь выводок, восьмерых лисят сгубил. У Макарыча от того в глазах потемнело.
А мальчишка на всю тайгу орал. Макарыч приговаривал:
— Я те, поганец, не то ухи, башку-отхожку скручу! Бандюга! Эдакий щенок, а пакостишь поболе ведмедя. Змеенуш.
Но, вволю наругавшись, наказал мальчишке назавтра к нему в зимовье за рыбой приехать…
Знал лесник — всех ему не обогреть. Видел, как мучаются, подрастая без отцов, сыны. И часто ему вспоминалось свое сиротство. Уж кто-кто, он-то
Вернувшись из села, он снова поджидал помощников. Они пришли неожиданно. К вечеру, все трое.
Дед Варлампий сразу к делу заторопил. Марья, услышав, обомлела. Братья стояли около порога, не решались пройти дальше. Вся подмога просила Макарыча прямо завтра со светом идти в тайгу.
Лесник не стал медлить. Марью долго не уговаривал. Утром чуть свет разбудил помощников и повел в свои владенья: решил начать отстрел медведей в Мачехе. В самом распадке, да и около, при обходах замечал, как там появлялись все новые берлоги.
Спутники поначалу шли бодро. Снег похрустывал под лыжами. Бежалось легко. Но вот старший из братьев, горбатый Петро, уставать начал. Он попросил было отдыха, но дед Варлампий подтолкнул его без слов вперед. Потом сдал младший, Владимир.
Пришлось отдыхать. Хотя идти надо было быстрее, успеть до темноты приготовить ночлег. Но братья не торопились. Они врастяжку пили чай, грызли сухари. Курили не спеша. Дед Варлампий нервничал. Наконец не выдержал и Макарыч:
— Чаи опосля пить станити. В дому. Ишо и поискатца успеити. Ноне не время. Пошли.
— Наши медведи от нас не уйдут, — задрал острый суслячий нос младший.
— Цыть трепатца! Вставай, гнида! — прикрикнул лесник. Он знал этих двоих, знал их лень, а потому не церемонился.
— А почему на нас кричат? Петро, ты мне на это не ответишь?
Но через минуту оба спешно надевали лыжи. В ухе младшего звенело-тренькало на все голоса. Щека вспухла, покраснела. Глаз затек.
— Не балаболь, не то худче стрясетца, — пригрозил Макарыч.
Лишь к ночи все четверо пришли на место.
…А в это время к зимовью Акимыча шел, едва разбирая дорогу, сын Авдотьи. Митька уже примирился с женой, шел за матерью. Акимыч, не чуя беды, чистил, смазывал ружье. Готовился к весне. Обещал старухе лису на воротник пришибить. Он удивленно встал, заслышав шаги на пороге. Когда Митька вошел, Акимыч понял все враз. Авдотья кинулась к сыну, повисла на. шее, заголосила:
— Живой! Родненький!
— Собирайся. Пошли. Чего там, — оборвал ее Митька.
— К ей?
— В дом свой. Обиды позабудь. В семье всяко бывает. Зря ты так сразу ушла. Утряслось бы…
Авдотья торопливо стала одеваться. Она и не оглянулась на Акимыча. Вроде его и не было тут. В радости своей спешила. Как бы сын не передумал. Старик молчал. Он сидел, оглушенный увиденным. Ведь даже доброго слова ему нет. Он даже виноват оказывается в чем-то. Но в чем? Что тогда зимой подобрал Авдотью с завалинки дома замерзающую? Что обогрел ее? Как мог заботился? Она же все забыла. А может, и не спас он ее вовсе, не дал тепла? Ведь зверушки и те добро помнят. Знать, об Авдотье зря так думал. Вон как старуха торопится. Мечется. Поди, уйдет не оглянувшись. А что ее там ждет?
Нет, не скорое одиночество пугало лесника. К нему, он знал, скоро привыкнет заново. Но вот это… Это за что? Чем он грешней других? Почему с ним так стряслось? Что худого он сотворил? Акимычу стало жарко. Так жарко, что даже за спи н у потекло. В глазах туман поплыл синий, с подпалинами. Весь в ожогах. Старик встал, зачерпнул в ковш ледяной воды. Зубы выстукивали о края. В ода на рубаху стекала. Во рту жгло. Горло пересохло.
«Ох, Господи, дай мне стерпеть, нехай хворь моя чужим не станет видной», — просил Акимыч.