Македонская критика французской мысли (сборник)
Шрифт:
– Ты! – сказал он. – Вас в школе не учили, что детям у качелей и песочниц делать нечего?
Мальчик подумал.
– Учили, – сказал он.
– Так чего ж ты? А если б мы, взрослые, стали бы к вам на помойки лазать?
– В сущности, – сказал мальчик, – ничего бы не изменилось.
– Ты откуда такой бойкий? – с недобрым интересом спросил Валерка. – Да ты знаешь, что у меня сын такой же?
Валерка чуть преувеличивал – его сын, Марат, был с тремя ногами и недоразвитый – третья нога была от радиации, а недоразвитость – от отцовского пьянства. И еще он был младше.
– Да у вас, может, и спичек нет? – спросил мальчик. – А я говорю
– Были бы – не дал, – ответил Валерка.
– Ну и успехов в труде, – сказал мальчик, повернулся и побрел к помойке. Оттуда ему махали.
– Я тебя сейчас догоню, – заорал Валерка, забыв даже на секунду о своей бутылке, – и объясню, какие слова можно говорить, а какие – нет… Наглый какой, труд твоей матери…
– Да плюнь, – сказал Иван, – что, сам, что ли, таким не был? Давай поговорим лучше… Со мной, знаешь, что-то странное творится. Как будто с ума схожу. Вроде все про себя помню, но так, словно не про себя, а про кого-то другого… Понимаешь?
– А чего тут не понять? – спросил Валерка. – Ты сколько уже не пьешь?
– Две недели, – ответил Иван. – Сегодня как раз.
– Так чего же ты хочешь. Это у тебя черная горячка начинается.
– Нет, – сказал Иван, – не может такого быть. Мне главврач сказал, что она раньше чем через полгода не бывает.
– Ты их слушай больше. Может, они думают, что ты через неделю первомай отметишь, и утешают – чтоб не мучился зря.
– Все равно, – сказал Иван, – не в этом дело. Я, представляешь, детства не помню. То есть помню, конечно, – могу в анкете написать, где родился, кто родители, какую школу кончил, но это все как-то не по-настоящему, что ли… Понимаешь, для себя ничего вспомнить не могу – для души. Закрываю глаза – и чернота одна или груша желтая, если лампочка отпечатается…
По двору торопливо пробежали дети с помойки и скрылись за углом. Последним бежал мальчик, искавший спички.
– Ну ты загнул, брат, – сказал Валерка. (Пока Иван говорил, он добил третью бутылку.) – Да кто ж его помнит, детство-то? Я тоже только слова одни помню. Так что можешь считать, с тобой все в порядке. Вот когда картинки всякие вспоминать начнешь – это и будет черная горячка. И потом, какого мая его помнить-то, детство? Чего в нем хорошего? Как раз и…
В углу двора, среди металлолома, багрово сверкнуло и оглушительно грохнуло – словно по ушам хлопнули чьи-то огромные ладоши. Вверху провизжали осколки, и кусок желтой жести вонзился в борт песочницы в нескольких сантиметрах от ноги Ивана.
– Вот оно, детство твое, – придя в себя от неожиданности, сказал Валерка. – Пошли. Я тут больше пить не смогу – какую вонь подняли…
Иван встал и пошел за Валеркой. Все-таки ему не удалось выразить того, что он хотел сказать, – все, что он произносил вслух, оказывалось путаным и полоумным, и Валерка был совершенно прав в своем раздражении. «Выпить бы», – почесал Иван в затылке. Что-то подсказывало ему: стоит выпить, даже совсем немного, бутылки две сухого, – и все пройдет. «А что пройдет?» – подумал Иван. Действительно, непонятно было, что должно пройти. У Ивана, скорей, было чувство, что что-то уже прошло и теперь именно этого, прошедшего, и не хватает. «Ладно. А что прошло?» Это было совсем неясно, и, как Иван ни старался, единственное, что он мог сказать себе, – что прошло то состояние, в котором этих вопросов не возникало. Самое главное, что он даже не помнил, существовало ли в его памяти до несчастного случая какое-нибудь другое, отличное от нынешнего, воспоминание о прошлом – или
Вышли на Спинномозговую. Валерка оглядел багровые кирпичные стены и развешанные к празднику красные шестерни на фасадах.
– Ну, куда теперь? – спросил он.
Иван пожал плечами. Ему было все равно.
– А пошли к совкому, – сказал Валерка. – Прямо на площади и выпьем. Может, там кто из наших будет…
До площади Санделя, где находился совком, идти надо было вниз по Спинномозговой. Иван задумался, а от задумчивости незаметно перешел к тихому внутреннему оцепенению, так что на площади оказался как-то незаметно для себя. На фасаде серого параллелепипеда совкома уже были вывешены три профиля – Санделя, Мундинделя и Бабаясина, а напротив, над приземистой совкомовской баней, развернута кумачовая лента со словами: «Да здравствует дело Мундинделя и Бабаясина!»
– Слышь, Валер, – сказал Иван, – а почему тут Мундиндель с волосами? Он же лысый был. И про Санделя ничего не пишут – что оно, хуже, что ли? Раньше же вроде писали.
– Откуда я знаю! – отозвался Валерка. – Ты еще спроси, почему трава зеленая.
Выстланное рубчатыми бетонными плитами, протяженное пустое пространство перед совкомом больше всего напоминало бы военный аэродром, если бы не огромный памятник прямо напротив здания – трехметровый усатый Бабаясин, занесший высоко над головой легендарную саблю, и худенькие крохотные Сандель и Мундиндель, словно подпирающие его с двух сторон и почти прекрасные в своем романтическом порыве. Со стороны памятника светило солнце, и своим контуром он напоминал воткнутые кем-то в бетон огромные толстые вилы. В тени памятника на вынесенных из совкома белых табуретах сидели несколько человек; перед ними, прямо на бетоне, была расстелена газета, на которой зелено блестели бутылки и краснели помидоры.
– Пошли к этим, что ли, – сказал Валерка.
По гноящимся воспаленным глазам в сидящих у памятника легко было узнать рабочих с «Трикотажницы», пригородной фабрики химического оружия. Двое из них кивнули Валерке – весь город знал его как виртуоза-матерщинника (даже кличка у него была – «Валерка-диалектик»), а ребята с «Трикотажницы» очень гордились своими традициями краснословия.
– Пить кто будет, мужики? – спросил Валерка.
– Не, – после некоторой паузы ответил один из химиков, – мы секретаря ждем. Уже тяпнули, хватит пока.
– А… Ну и день, прямо не верится – даже на маяву не пьют…
Валерка сел на бетон и оперся спиной о низкую ограду памятника. По поверхности серой плиты покатилось полиэтиленовое колесико пробки. Иван сел рядом, так же подоткнув под зад край ватника, и зажмурил глаза. На душе у него по-прежнему было беспричинно грустно – зато и спокойно, и даже мелькнуло на секунду в какой-то словно бы щели воспоминание – странного вида красная кепка и еще пластмассовая поверхность стола, на которой…
– Валерка! – тихо позвал кто-то из химиков. – Валерка!
– Чего? – перестав булькать, спросил Валерка.
– Как там у вас, на Самоварно-Матрешечном? Выполнит план ваш коллектив?
Иван чуть вздрогнул. Это был откровенный вызов и оскорбление. Но, сообразив, что химики вовсе не собираются затевать разборку, а просто хотят посостязаться с мастером языка, которому не обидно и проиграть, он успокоился. Валерка тоже понял, в чем дело, – давно привык.
– Выполняем помаленьку, – лениво ответил он. – А у вас как трудовая вахта? Какие новые почины к майским праздникам?