Македонский Лев
Шрифт:
— Ты пришел, как всегда, снаряженный к бою, — сказал Агесилай, и Ксенофонт моргнул. Его разум был далеко отсюда, и он выдохнул почти со злобой. Царь Спарты сидел на каменном троне под сенью кипариса.
— Прошу прощения, мой повелитель, — сказал Ксенофонт, вздохнув. — Я потерялся в мыслях.
Агесилай покачал головой и встал; только тогда стало заметно, что его левая нога покалечена. Привлекательный, темнобородый мужчина с пронзительными голубыми глазами, Агесилай был первым Царем в истории Спарты, страдавшим от увечья, и это могло стоить ему короны, не сведи военачальник Лисандр
— Ты чересчур много думаешь, афинянин, — молвил Царь, пожав руку Ксенофонту. — Что на этот раз? Афины? Персия? Недостаток походов? Или ты тоскуешь по своим владениям в Олимпии и желаешь туда вернуться, лишив нас удовольствия быть в твоей компании?
— Афины, — подтвердил Ксенофонт.
Агесилай кивнул, его большие глаза застыли на лице собеседника.
— Непросто носить клеймо предателя собственного народа, быть изгнанным со своей родины. Но времена меняются, друг мой. Если бы ты занимал ключевой пост в Афинах, возможно, война не была бы столь ужасна — возможно, войны не было бы вовсе. Ты стал бы героем тогда. Я, кстати, весьма рад, что ты не командовал противостоящей нам армией. Тогда наши потери были бы куда больше.
— Но вы бы все равно не проиграли? — хмыкнул Ксенофонт.
— Возможно, неуместное напоминание, — с усмешкой ответил Агесилай, — однако битва выигрывается не только талантом полководца, но также подготовкой воинов.
Вдвоем они взошли на вершину пологого холма и сели в первом ряду на каменные сидения, расставленные вокруг Равнин.
Строй Мужества, насчитывавший двести сорок человек, был построен в восемь шеренг, и Ксенофонт стал с интересом наблюдать, как новые рекруты вместе с тремя тысячами из регулярной армии оттачивали марш и поворот, лобовую атаку и обход с фланга.
В них стал заметен особый энтузиазм, едва обливающиеся потом мужчины завидели на холме Царя. Но Агесилай не смотрел на них. Он повернулся к Ксенофонту.
— Мы были слишком горды, — молвил Царь, сняв свой шлем с красным гребнем и положив его на соседнее место.
— Горды? — переспросил Ксенофонт. — Не в этом ли главная сила Спарты?
— Сила и слабость, мой друг, весьма часто близки, как муж и жена. Мы сильны, потому что горды. Мы слабы, потому что наша гордость никогда не позволяла нам расти, — он вытянул руку, обводя окрестные земли. — Где мы расположены? Глубоко на юге, вдали от торговых путей, маленький город-государство. Наша гордость не позволяет нам заключать межплеменные или межрасовые браки, благодаря чему сохранилось немного истинных спартанцев. На этом поле три тысячи мужчин, одна треть всех наших армий — поэтому мы можем выигрывать битвы, но никогда не построим империю. Тебе больно за Афины? Они выживут и будут процветать еще долгие годы после того, как мы обратимся в прах. У них есть море, они — центр, сердце Эллады. Мы разобьем их в тысяче сражений, но проиграем войну.
Агесилай тряхнул головой и вздрогнул.
— Ледяное Чудовище прошло сквозь мою душу, — промолвил он. — Прости мне мое уныние.
Ксенофонт устремил свой взор обратно к воинам, сражавшимся на Равнинах. В словах повелителя заключалась истинная правда. При всей своей военной мощи, Спарта была
— Будешь ли ты вручать приз на Командирских Играх?
Агесилай улыбнулся, и меланхолия покинула его.
— У меня есть особый подарок для сегодняшнего победителя — один из семи мечей Царя Леонида.
Глаза Ксенофонта расширились от удивления:
— Весьма ценный подарок, мой повелитель, — прошептал он.
Агесилай усмехнулся:
— Мой племянник происходит из рода потомков Царя и носит его имя; значит, он должен получить этот меч. Я все равно подарил бы ему клинок через три недели на его день рождения. Но сегодня представился замечательный повод, и это послужит мальчику добрым напоминанием о дне, когда он победил в Играх. Я сам одержал в них победу тридцать лет назад.
— Это будет широкий жест, мой повелитель, но… что если он не выиграет?
— Да брось, Ксенофонт. Его выставили против полукровки-македонца, почти илота. Как может он не победить? Он — спартанец Царской крови. И, тем более, поскольку ты будешь главным судьей, я уверен, что мы можем рассчитывать на правильный результат.
— Правильный? — переспросил Ксенофонт, повернувшись в другую сторону, чтобы спрятать свой гнев. — Давай, для начала, будем справедливы…
— О, не упрямься, — сказал Агесилай, положа руку на плечо друга. — Это ведь всего лишь детская игра. Где тут зло?
— Вот именно, где? — отозвался Ксенофонт.
Парменион замедлил бег, разглядев белостенный дом Ксенофонта. Гости уже собирались, и он увидел Гермия в стороне от толпы, беседующего с Гриллусом. Гнев вскипел внутри, когда он вспомнил отрывистые, сильные, крученые удары, и он ощутил острое искушение пробежать через заполненную народом улицу, схватить Гриллуса за волосы и колотить его дурной башкой о стену, пока камни не покроются кровью.
Спокойно! Он знал, что Гриллус будет здесь — как сын Ксенофонта, ведь это его дом; и, к тому же, он держал Черный Покров для Леонида. Но Пармениона задевало то, что Гриллус был принят — и даже любим — другими юношами из бараков. Как возможно, удивлялся он, чтобы афинянин смог завоевать среди них признание, а я — нет? В нем нет спартанской крови, а мой отец был героем. Отгоняя эту мысль, Парменион протиснулся в толпу, приблизившись к двум юношам. Гриллус первым заметил подошедшего, и улыбка у него застыла на лице, а глаза потемнели.
— Добро пожаловать на день твоего позора, — буркнул афинянин.
— Оставь меня, Гриллус, — предупредил Парменион, и голос его дрогнул. — Когда ты рядом, меня тянет блевать. И знай: если еще раз нападешь на меня, я тебя убью. Ни шишек. Ни синяков. Только могильные черви и смерть.
Сын Ксенофонта отпрянул назад, роняя из рук Черный Покров. Поспешно подобрав ношу, он прошмыгнул в дверной проем дома.
Повернувшись к Гермию, Парменион попытался улыбнуться, но мышцы лица напряглись и затвердели. Вместо этого он приблизился, чтобы обнять друга, но Гермий отстранился.