Макиавелли
Шрифт:
Довольно скоро Юлий II изменил свое мнение о захватнической политике Франции, поскольку прекрасно понимал, что после победы над Венецией французы начнут захватывать и папские территории. Но отказываться от честолюбивых планов, заставивших его присоединиться к Камбрейской Лиге, понтифик не собирался. И в мирном договоре от 15 февраля 1510 года между Венецией и Священным Престолом он сумел добиться от венецианцев всех возможных уступок, и только потому, что те изо всех сил стремились избавиться хотя бы от одного врага. Совет Десяти — орган, ответственный за военные дела Венецианской республики, — тайно расторг этот договор, решив повременить с оглаской до подходящего случая.
Более того, папа римский и венецианцы теперь объединились против бывших союзников понтифика. Юлий II спровоцировал конфликт по
Едва стало известно о соглашении между Венецией и Юлием И, французы и немцы пришли в ярость и были решительно настроены навсегда уничтожить Венецию. Очередным ударом для Людовика XII стало известие о смерти (25 мая) кардинала д’Амбуаза, непрестанно досаждавшего понтифику и являвшегося доверенным лицом и опытным советником короля. Людовик был знаменит тем, что многие заботы предпочитал оставлять без внимания, перепоручая их другим, и как только кардинала не стало, все заметили это. Советникам, занявшим место покойного, не хватало настойчивости и изворотливости кардинала. Спустя несколько месяцев, беседуя с французским казначеем Флоримоном Роберте, Макиавелли заметил художника с портретом д’Амбуаза в руках, а Роберте сказал: будь кардинал еще жив, французская армия уже входила бы в Рим. Теперь, когда Максимилиан — из-за хронической нехватки средств — фактически выбыл из игры, а Людовик пребывал в нерешительности, Юлий II и венецианцы смогли, наконец, вздохнуть с облегчением и готовиться дальше к новой кампании.
Флорентийцы, узнав о союзе папы и Венеции, оказались в полной растерянности, потому что теперь потенциальный враг уже стоял у ворот, а им приходилось рассчитывать на далекого союзника. Кроме того, большинство флорентийских кондотьеров были выходцами из папских земель, и в случае войны с Юлием II этот источник военной силы значительно оскудел бы. Республике необходимо было отыскать нового союзника, но правительство решило придерживаться привычной тактики, то есть переждать, пытаясь балансировать между двумя враждующими сторонами. В июле Флоренция отказала папской армии, возвращавшейся в Геную, в праве прохода через ее территории и в то же время отклонила просьбу французов прислать войска на север, чтобы помочь захватить герцогство Урбино.
Власти Флоренции понимали, что лучшим решением стало бы перемирие между Юлием и Людовиком, но его нужно было добиться до того, как вспыхнут вооруженные столкновения. Решив разыграть французскую карту, правительство постановило отправить посла к Людовику, и Десятка доверила эту миссию Макиавелли. 2 июня Никколо получил письмо от гонфалоньера, который поручил ему заверить французского монарха в том, что Флоренция настроена дружественно, и предложить монарху продолжать теснить венецианцев, действовавших при поддержке Максимилиана и, возможно, венгерского короля. Однако, добавлял Содерини, крайне важно, чтобы французы не порвали с понтификом, «поскольку дружба с папой, вероятно, больших выгод не сулит, но зато вражда с ним крайне опасна».
Несмотря на срочность поручения, Макиавелли задержался во Флоренции и выехал только 24 июня. Причины такой заминки нам неизвестны, хотя они, возможно, связаны с тем, что в предместьях Лукки находилась папская армия под командованием Марко Антонио Колонны: кондотьер более не служил республике, и Десятка не знала наверняка, станет ли он атаковать Геную или же отправится на север в долину реки По. 17 июля Никколо прибыл в Блуа, ко двору французского короля, и на следующий день встретился с Людовиком.
Король, поначалу обрадовавшись прибытию флорентийского посла, явно не собирался
Испугавшись войны, которая едва ли минует его город, Макиавелли пошел на риск и предложил урегулировать спор между двумя державами при посредничестве республики. Никколо, побуждаемый Роберте, вышел далеко за рамки своей компетенции, но решился на это ради безопасности своей страны. Макиавелли действовал, не дожидаясь ответа правительства, а в письме Десятке от 8 апреля оправдал себя, логично объяснив свой поступок: «Если наши попытки привести обоих к соглашению окажутся удачными, перемирие станет нашей заслугой; в противном случае за попытку никто не сможет нас обвинить». Переманив на свою сторону одного из приближенных короля («персону весьма влиятельную»), Никколо убедил его поговорить с Людовиком об опасностях возможной войны, которая, вполне вероятно, могла заставить короля Испании и императора объединиться с папой — хотя бы из боязни перед мощью Франции. В ответ Людовик заявил, что, даже если это и так, на карту поставлена честь короны и отступить он не может. Но затем добавил: «Обещаю вам, если папа явит ко мне любовь хотя бы с ноготь, в ответ я отдам руку». Король также согласился с тем, чтобы флорентийцы выступили в качестве посредников, и ликующий Никколо сообщил обо всем правительству. В депеше он подробно рассказал о военных приготовлениях Людовика, а также передал грозную весть о том, что монарх намерен созвать собор французских прелатов.
Ответ из Флоренции Макиавелли получил лишь спустя три недели, в течение которых политическая ситуация в Италии значительно осложнилась. В июле папские войска были разбиты в Генуе, однако этот поворот событий компенсировался тем, что венецианцы все же возвратили свои материковые владения. В середине августа объединенные силы заняли феррарский город Модену, за которым наверняка последует и Реджио, если французские подкрепления не прибудут вовремя. Юлий II решил преподать Альфонсо д’Эсте урок и отлучил герцога от церкви [58] за нарушение верности сюзерену. Затем понтифик отправился в Болонью приготовиться к триумфальному въезду в Феррару, чье падение ожидалось совсем скоро.
58
К тому времени отлучение от церкви стало неэффективной мерой, поскольку большинство итальянцев считали его всего лишь политическим рычагом в руках папы (знаменитый кондотьер Никколо Пиччинино сравнил отлучение со щекоткой). Некоторые знатные семейства даже несколько щеголевато гордились тем, что когда-то стали жертвами церковной цензуры. Один флорентийский аристократ как-то сказал мне: «Если бы за отлучение от церкви давали колокольню, владения нашей семьи были бы больше самого Рима». (Примеч. авт.)
Французы не сидели сложа руки, однако на активные действия не решались, тем самым позволив противникам добиться превосходства. Как никогда, давало о себе знать отсутствие д’Амбуаза: планы Людовика вязли в бесчисленных мелочах, о которых в иное время позаботился бы кардинал. «Частности короля не интересуют, его советники ими пренебрегают, и больной умирает», — мрачно прокомментировал Макиавелли. Однако Людовик уже сумел — через подкуп — убедить нанятую папой швейцарскую армию вернуться домой. Но теперь король нуждался в каждом солдате, способном воевать в Ломбардии, причем желательно задарма.