Макиавелли
Шрифт:
Дома Макиавелли написал Франческо Веттори, поблагодарив его и Паоло за попытки добиться его освобождения, и добавил: «Судьба меня всячески карала, но, слава Богу, все позади. Надеюсь, впредь мне не придется выносить то же самое, и не только потому, что я буду осторожнее, но и потому, что атмосфера вокруг меня станет свободнее и бремя подозрений спадет». Затем он порекомендовал Тотто на должность при дворе папы, попросив Франческо замолвить слово за него перед понтификом. Также Макиавелли попросил Веттори передать Джулиано де Медичи прошение взять его к себе на службу, «поскольку я верю, что это принесет мне славу, а вам выгоду». Гораздо больше, чем высокопарные идеи о служении во благо государства, Макиавелли заботили две типичных для флорентийцев земных потребности — слава и выгода (honore et utile). В другом письме Франческо Никколо вновь просил содействия и благодарил друга за приглашение погостить у него в Риме. Макиавелли возлагал надежды на Веттори, так как именно он вместе с двумя родственниками Никколо собрал тысячу флоринов, которые после увольнения из канцелярии
Но помочь Никколо не мог никто, даже Веттори. В поисках выгодных должностей в Рим приезжали толпы кандидатов, и Франческо, в отличие от Паоло (преданного сторонника Медичи), фаворитом папы не был. Вероятно, на отношение понтифика к Веттори повлияло его поведение во время изгнания Содерини, а также его мнение о том, что некоторые республиканские институты следует сохранить, и потому Франческо не рассчитывал надолго задержаться на своем посту. Об этом он написал Никколо 30 марта и получил гневный ответ крайне раздосадованного Макиавелли, который подписался как «бывший секретарь» (quondam secretarius). Также он сообщал, что по возможности приедет в Рим, чтобы лично просить понтифика о помощи, категорично решив: «Подожду до сентября», хотя и размышлял о том, разумно ли обращаться за рекомендацией к кардиналу Содерини. Кроме того, Никколо написал, что хотел бы обменяться с Веттори мнениями о текущих событиях. Франческо, удрученный тем, что не сумел предсказать избрание Льва X, возразил: «Я не желаю ничего обсуждать с позиции разума, ибо меня так часто сбивали с толку». На что Макиавелли ответил:
«Если Вам опостылело рассуждать о событиях, видя, что многое случается вопреки всем рассуждениям и замыслам, то Вы правы — подобное бывало и со мной. Впрочем, мне проще сказать Вам об этом, чем разрушить воздушные замки в голове, ибо фортуна устроила так, что я ничего не смыслю ни в шелкодельческом ремесле, ни в ремесле сукно-дельческом, ни в прибылях, ни в убытках, и мне годится рассуждать только о государстве; и нужно, чтобы я и далее рассуждал о нем либо решился вовсе замолчать».
Судя по этому отрывку, легко понять, как одиноко было Макиавелли в таком городе, как Флоренция, где даже сегодня благодаря приземленности его жителей интеллектуальная беседа стала большой редкостью. [68] Кроме того, работая в канцелярии, Никколо был погружен в политику четырнадцать лет и теперь тосковал по всему, что хоть как-то могло вернуть его в те времена.
68
Временами тот факт, что флорентийцы при всей их ограниченности за века создали столь прекрасное искусство, представляется настоящим чудом. Но в те времена, надо признать, при всех недостатках флорентийцы в большинстве своем имели хороший вкус. (Примеч. авт.)
Что же касается работы, Макиавелли не собирался так легко сдаваться. 16 апреля он вновь обращается к Веттори настоятельно попросить Джулиано де Медичи, «который направляется туда», и кардинала Содерини подыскать ему должность, «ибо я не верю, что все же есть возможность найти способ использовать мои способности если не во благо Флоренции, то хотя бы на пользу Рима и папства». Он также подробно описал новости в жизни общих знакомых: Донато дель Корно открыл еще один магазин, где начали собираться содомиты; Джироламо дель Гуанто потерял жену, но, просидев несколько дней как «снулая рыба», решил жениться снова, о чем Никколо сплетничал с друзьями; Томмазо дель Бене «стал странным, грубым и докучливым» и, купив около семи фунтов телятины, настоял на том, чтобы Макиавелли с двумя приятелями разделил с ним стоимость ужина, что обошлось каждому в четырнадцать сольдо: «У меня нашлось только десять, и теперь он каждый день просит меня вернуть остальные четыре, даже вчера вечером он донимал меня на Понте Веккьо». Так Макиавелли усиленно намекал — если только Веттори способен был понять это — на то, что он отчаянно нуждался в должности.
Франческо ответил Макиавелли спустя несколько дней, сообщив о перемирии между Францией и Испанией, и добавил, что попытки переговорить с Содерини о его кандидатуре, скорее всего, приведут к обратному результату, «ибо, хоть он и замешан во многом и внешне пользуется благосклонностью папы, многие флорентийцы до сих пор его недолюбливают, и потому поддерживать вас было бы с его стороны неразумно. Кроме того, полагаю, у него и так нет ни малейшего желания этим заниматься, ведь вам известно, насколько он осторожен». В действительности Содерини оказался человеком не только осторожным, но и зачастую крайне скупым и алчным, о чем и Макиавелли, и Веттори должны были бы знать. Но в отличие от кардинала, который ни на что не решался, если это не сулило ему выгоды, Франческо предлагал другу бесплатно погостить у него в Риме, потому что его брат Паоло вошел в Комиссию Восьми по охране государства (что для Макиавелли означало бы конец ограничений на право передвижения), пытаясь завлечь Никколо возможностью «проводить время с девушкой, что живет по соседству».
Никколо неизменно отказывался от предложения Веттори и в декабре следующего года объяснил, что в Риме ему придется посетить «тех Содерини» и что боится вновь угодить во флорентийскую тюрьму, «ибо эта власть прочна и надежна, но подозрения постоянно множатся».
В то время Лев X простил Пьеро Содерини, и тот обосновался у своего брата-кардинала в Риме. Понтифику действительно пришелся по нраву честный, хотя иногда и неуместно откровенный Пьеро, к тому же папа в любом случае имел все основания приглядывать за сторонниками бывшего гонфалоньера. Льва беспокоило положение дел во Флоренции, и особенно вопрос о неприкосновенности власти Медичи в городе. Он хотел, чтобы бал правил его брат Джулиано, человек пожилой и умудренный опытом, но сразу же после конклава Джулиано покинул Флоренцию, надеясь в Риме устраниться от беспокойства и суеты. Следующим кандидатом Льва X был его незаконнорожденный кузен Джулио, но тот был священнослужителем и считал, что в Риме у него больше карьерных возможностей, чем во Флоренции. Так или иначе, папе нужен был доверенный помощник, и несмотря на то, что после смерти Козимо де Пацци («Прими, Господи, его душу и всех его родичей», — напишет об этом Макиавелли, правда, насколько искренне — остается лишь гадать) архиепископом Флоренции он назначил Джулио, понтифик решил держать его рядом, в Ватикане.
Оставался только сын покойного Пьеро де Медичи, Лоренцо, но ему было только двадцать лет, и уезжать из Рима он не желал, сознавая, каким авторитетом там пользовались родственники понтифика. «Во Флоренции ему пришлось бы действовать с предельной осторожностью, тогда как в Риме осмотрительность ему была ни к чему», — напишет Франческо Веттори в своей работе «Краткая история Италии» (Sommario delle Istoria d' Italia). Более того, Лоренцо был под пятой своей матери, властной Альфонсины Орсини, для которой карьера сына была важнее собственных амбиций. Папа, из показной добродетельности, подробно наставлял племянника о том, как следует поступать: на ключевые должности назначать только людей проверенных, а если таковых не имеется, убедиться, чтобы посты достались людям трусливым и без царя в голове; угождать честолюбцам из низших сословий, назначая их на мелкие должности; обязать Комиссию Восьми по охране государства докладывать обо всем; правосудие над людьми мелкими вершить быстро; в судебные тяжбы не ввязываться; но что важнее всего — склонить на свою сторону всех чиновников казначейства (Monte Сотипе), «ибо в нем сокрыто сердце города». Однако Лев X понимал, что влияние Медичи было тесно связано с папством и после его смерти никто не сможет гарантировать им власть во Флоренции. Избрание Льва буквально подбросило его семейство на верхушку иерархии: от управления итальянским государством средней руки до невиданных высот европейской монархии. И папа пойдет на все, чтобы эта власть закрепилась за ними как во Флоренции, так и за ее пределами.
Макиавелли же заботили куда более земные вещи: он все еще верил, что главным его козырем станет благосклонность Джулиано де Медичи. Вероятно, в это же время Бьяджо Буонаккорси (при участии Никколо) переписал и переплел ряд поэм таких авторов, как Лоренцо Великолепный де Медичи (отец Джулиано), Аньоло Полициано (учитель Джулиано) и сам Никколо Макиавелли, чьи поэтические сочинения были также обращены к некоей юной красавице, с которой отождествлялся Джулиано. Если учесть, что иллюстрации в книге приписываются Сандро Боттичелли (одному из любимых художников Медичи в период до 1494 года), возможно, Бьяджо и Никколо пытались создать некую историю близких отношений Макиавелли с тогдашними правителями Флоренции, надеясь тем самым произвести впечатление на Джулиано и добиться для Никколо нового назначения. [69]
69
Марио Мартелли установил, что книга была написана рукой Буонаккорси, и датировал ее примерно 1494 годом, логично рассудив, что после этой даты Бьяджо ни за что не стал бы переписывать поэзию Медичи. Также Мартелли исключил период после 1512 года, поскольку двумя годами ранее Боттичелли умер. На основе этих рассуждений историк решил, что, во-первых, в молодости Макиавелли входил в круг приближенных Медичи и, во-вторых, что Никколо и Бьяджо были знакомы еще до работы в канцелярии. Однако главная ошибка Мартелли заключается в том, что любые рисунки, неоконченные рукописи и прочие бумаги можно было купить у старьевщиков (rigattieri), которым наследники нередко продавали имущество покойных. Со стороны Буонаккорси было бы разумно просто выкупить для личных нужд что-нибудь из вещей Боттичелли. (Примеч. авт.)
Эти и другие попытки Никколо почти ни к чему не привели, а он крайне нуждался в деньгах, поскольку доходы его были более чем скромными, а долги ему никто не прощал. Тот факт, что Макиавелли, по собственному признанию, любил тратить деньги и просто «не мог не тратить», лишь усугубляло его и без того тяжелое финансовое положение. Соль на рану сыпал и Веттори, вечно ворчавший, что, дескать, его налоговые платежи повысились до четырех флоринов: «Я более не занимаюсь торговлей, и потому моих доходов едва хватает на жизнь, а у меня дочери, которым нужно приданое». Кроме того, власти приказали Никколо представить отчет о доходах, полученных за время службы в канцелярии, и потому несколько раз — с апреля по июль 1513 года — его допустили во дворец правительства. Видимо, отчет Макиавелли оказался достаточно убедительным, потому что больше об этом нигде не упоминается.