Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох
Шрифт:
Стало быть, харизматический правитель — это фигура, появляющаяся в момент кризиса. Ему подчиняются тогда, когда все другие объяснения не работают; его поддерживают те, кого уже не убеждают передаваемые из поколения в поколения повседневные модели и правила — «мы всегда так делали», «это чисто техническое решение», «этот вопрос в ведении вон того коллеги». Харизматический правитель, в свою очередь, должен следить за тем, чтобы общество находилось в кризисе постоянно (война, революция, преследование), а он постоянно доказывал свою силу в кризисной ситуации. Стефан Георге мог создавать такие ситуации сам. Для этого он ввергал своих последователей во внутренние конфликты, например, лишая их своей любви, демонстрируя им их духовное убожество или же давая им новые указания. Впрочем, это работает лишь в том случае (Вебер был склонен игнорировать это условие), если и последователи контролируют друг друга, сообщают об отклонениях и считают признание со стороны харизматического лидера более важным, чем привязанности внутри группы[562]. Если же харизматическому лидеру не
И здесь мы видим, насколько важным для веберовской социологии стало различение повседневных и исключительных ситуаций, нормы и кризиса. По мере развития культуры, согласно Веберу, меняются социальные кризисы, а значит, и возможности харизматического господства. При этом поворотным моментом в истории цивилизации Вебер считает появление еврейских пророков, ибо здесь происходит нечто неслыханное и совершенно парадоксальное: харизматики выступают против магической картины мира и против поклонения природе и ее богам. Сверхъестественная инстанция, возложившая на них, по их собственному утверждению, их миссию, — это не некая диффузная сила, а бог слова, который не просто действует, а посылает тексты, устанавливает заповеди и заключает заветы, обязательные и для него самого. «Расколдовывание» магического сознания Вебер теперь датирует не моментом перехода от католичества к протестантизму, а гораздо раньше — и тем отчетливее он осознает, что толчок к началу этого процесса дает сама религия. Сужая область своей «компетенции», она предоставляет другим сферам деятельности — например, светскому господству — больше свободы для формирования своей собственной рациональности. Впрочем, этот процесс возможен лишь потому, что сама религия трансформируется в каркас этических принципов, а ее сторонники надеются на спасение не за счет приспособления к окружающему их миру, а на пути повиновения божьей воле.
В одном месте своей религиозно–социологической работы по древнему иудаизму Вебер отмечает, что новые религиозные движения практически никогда не возникают в высокоразвитых центрах той или иной культуры, где рациональность и традиция сохраняют свою убедительность. Харизматик почти всегда приходит с периферии: пророки, Христос, Мухаммед, Франциск Ассизский, Лютер, Кальвин[563], Гитлер, Сталин? Георге? Стоит ли продолжать этот список? Дело в том, что «расколдовывание» мира не означает, что с распространением монотеизма харизматическое господство навсегда исчезло и не имело шансов появиться вновь. С одной стороны, иудаизм и христианство не вытеснили магию полностью, а с другой стороны, пуританское отрицание всех средств спасения еще не поставило точку в процессе расколдовывания, как это могло показаться по прочтении веберовских текстов. Харизма и подчинение в расколдованном мире лишь меняют свою форму. Так, например, изначально проблема харизматического господства «от человека к человеку» заключалась в том, что «лично» харизматический лидер мог контактировать лишь с ограниченным числом последователей. С появлением книгопечатания и СМИ открылись новые возможности для «формирования эмоциональной общности»[564]. Однако самым главным для современного харизматика, и в частности Георге, было то, что своим послушникам он обещал спасение от повседневности — через искусство и подчинение. В глазах Вебера Георге, прозванный им «Вайен–Штефан»[565], был эстетическим аскетом, который покинул обитель искусства, чтобы высказать свои притязания на мир, но при этом, правда, так и не дал ответа на вопрос о том, от чего он его «избавляет».
Харизматический лидер никогда не должен говорить развернуто и по существу. Этому правилу следовал и Георге. Его программа была отрицательной имитацией того, что он хотел преодолеть и от чего он именно поэтому оставался зависимым, ибо он нуждался в возможности все это презирать и угрожать своим ученикам изгнанием и возвращением в этот мир, где правят бал политика, право, наука и экономика. Современный харизматический лидер, в отличие от магических и религиозных харизматиков древних времен, уже не действует в обществе, страдающем от недостатка технологий и непонятной, необозримой природы. Он собирает вокруг себя людей, страдающих от современного мира как от мира тотального контроля, где нет места «величию» и «душе». Для него расколдованность мира — едва ли не условие его существования, и в конструируемый им собственный образ он включает представление о том, что вокруг него преобладает тот тип господства, который Макс Вебер называет легальным господством на основании рациональной легитимности. Оно не личное, а формальное, не эйфорическое, а дисциплинированное, не экстатическое, а регулярное, не спонтанное, а организованное. В таком мире, основанном на законности и бюрократии, харизматическое господство окружено особым ореолом. Любой недовольный подобным обществом будет видеть в харизматике воплощение надежды на то, что жизнь может выглядеть и по–другому.
Вебер тоже был не чужд этому стремлению. Современное общество он называет безрадостным, закостенелым, задавленным чувством долга, безжизненно–рациональным и полным апатичной обыденности. В бюрократии он видит «самую рациональную форму господства» и одновременно угрозу — только капиталистический
О том, как связаны между собой политическая динамика и «твердый, как сталь, панцирь», Вебер многое узнал из работ своего коллеги Роберта Михельса, с которым у него было много общего[567]. Михельс был младше Вебера на двенадцать лет. Он, по его собственному выражению, происходил из рода «рейнских римлян» — самого богатого в Кёльне, и богатство это, так же, как и в случае Вебера, было нажито за счет торговли текстильной продукцией. Он воспитывался вдали от родительского дома в берлинском Коллеж Франсе и в годы учебы поддерживал тесный контакт с Генрихом фон Трейчке. В университете он изучал историю и политэкономию, что среди прочего привело его в Париж и Турин, а в начале нового, XX века он, протестуя против политической отсталости кайзеровской Германии, вступил сразу в Социалистическую партию Италии и СДПГ, зная, что этот шаг будет стоить ему финансовой поддержки отца, а также академической карьеры.
С Максом Вебером Михельса объединял один важный общий мотив: возмущение буржуазией, заключившей мир с политическим псевдофеодализмом. Михельс убедительно продемонстрировал это на примере газетных объявлений о помолвке. В случае помолвки дочери богатого коммерсанта с дворянином объявление гласит: «О помолвке их дочери Эллы с господином помещиком А., владельцем имения в Гросс-Й. у Р., имеют честь сообщить М.Н. и его жена Анна, урожд. Т.». Буржуа, размещающий в газете объявление о помолвке своей дочери (жених размещает объявление от своего имени), не называет себя ни коммерсантом, ни «обладателем миллионов», в то время как жених, не указывая рода своих занятий, считает достаточным сообщить, кто он и что ему принадлежит. Совершенно в духе Макса Вебера Михельс видит в этом свидетельство стыда, отсутствия чувства чести и «политической бесхребетности» немецкой буржуазии[568].
Сам Михельс ведет богемный образ жизни, проявляя «склонность к безнадзорной эротике» (Вебер предостерегает его в своих письмах: «Вы едете в Париж „отдохнуть“(!!)?»), которую он документирует в многочисленных, нередко публикуемых в феминистских журналах работах о «сравнительной науке любви», браке, сексуальной морали и ее зависимости от классовой принадлежности. «Эротические экскурсии. Немецкие и итальянские формы любви. Из любовной жизни Парижа» — так называлась серия статей, опубликованная в 1906 году в журнале «Охрана материнства». Лейтмотивом этих зарисовок (автор не скрывает чувства гордости по поводу того, что основаны они на его богатом личном опыте) является идея о том, что сексуальность из средства воспроизводства превратилась в цель. «Жена, встречающая приближающегося к ней мужа вопросом: „Ты идешь ко мне, чтобы зачать или чтобы согрешить?“, в душе своей нечиста, хотя, возможно, и является примерной христианкой, ибо если бы она по–настоящему любила мужа, то не видела бы кощунства в том, чтобы „согрешить“ с ним, в том же случае, если она его не любит, она не должна и „зачинать“ с ним». Очевидно, что Михельс — это не Отто Гросс, который во что бы то ни стало хотел разрушить мораль и институт брака. Михельс видит в браке любовный союз, заключаемый в том числе и ради сексуального наслаждения. После одного из его визитов Вебер пишет в своем дневнике: «Ну и конечно, долго говорили с Михельсом об эротике»[569].
Впрочем, через несколько лет Михельс отдаляется от социал–демократии, упрекая ее в том, что она, как и опасающиеся всеобщей забастовки профсоюзы, заинтересована, скорее, в сохранении и поддержании собственных структур, нежели в реализации своей программы. В соответствии с бюрократическим и олигархическим духом эпохи они лишь поддерживают друг друга в политической игре, притом что главной их целью является продвижение собственных функционеров на влиятельные позиции. О необходимости изменений в обществе уже никто и не вспоминает. Итоги своего анализа немецкой социал–демократии и ее рабочей культуры Михельс подводит в саркастическом замечании: «Карточный клуб остается карточным клубом, даже если он называется „Карточный клуб Свобода“»[570].
Из этого возмущения интеллектуала из антибуржуазной богемы тем, как пролетарские партии сумели приспособиться к «немецкой» уютности и бюрократии, возникает первая в истории немецких социальных наук социология организации. Ее главный тезис: партийная организация из средства превращается в цель. Первоначально мотивом для вступления в партию являются политические цели, поэтому работа для партии никак не оплачивается. Однако в тот момент, когда партия становится многочисленной и получает в свое распоряжение власть и другие ресурсы, она превращается в управленческий аппарат: внутри нее возникают комитеты и комиссии, а те, кто состоит в партии, делятся на просто членов и профессиональных партийных работников. Последние превращаются из рабочих в партийных чиновников с совершенно особыми интересами и особым классовым сознанием функционеров. В итоге собственно «клиентами» партии в условиях массовой демократии становятся избиратели: именно они, а не члены партии, определяют пути ее развития. Михельс цитирует французского социалиста Жана Жореса, который по поводу немецкой социал–демократии как–то сказал, что для СДПГ социальная революция — это копилка, которую, прежде чем открыть, нужно сначала доверху заполнить голосами[571].