Макс
Шрифт:
— Подумай, — сказал он мне как-то, — вот мы сидим здесь, на берегу моря, на краю мира.
И — что же?
Нет, ничего.
У этой мысли не было — и нет — продолжения; а между тем, я прекрасно понял — еще лучше я понимаю ее теперь; и мне так же странно думать теперь — на берегу моря — о мире, оставшемся где-то там, в отдалении, никакими, например, километрами, конечно же — не измеримом.
А здесь, теперь, на море — здесь уже не только нет — льдин: уже последние пятна снега, еще совсем недавно, вчера или позавчера, лежавшие в тех тенистых местах, где пляж переходит в дюну, растаяли, исчезли, забылись; уже почти по-летнему, согреваясь на солнце, пахнут сосны смолою. И чему-то я учусь у них — терпенью, молчанью — у этих сосен, теперь — у этих волн, набегающих на песок, — у этой чайки, с протяжным криком улетающей вдаль.
И потом, я помню, все, в одну ночь, изменилось; дождь кончился; небо взлетело вверх; и в том особенном, одновременно прозрачном и пронзительном свете, какой бывает, наверное, только здесь, у этого моря, расступились и как будто раздвинулись сосны; расступились,
И бывали, я помню, дни очень сильного ветра, когда все билось: в испуге, трепетало: в тревоге, и все листья всех кустов, всех деревьев поворачивались своей обычно невидимой, светлой, другой стороною, и на море, вечером, мокрый, то и дело заливаемый водою песок — из узкой кромки превратившись в широкую, далеко-далеко уходящую полосу — отсвечивал, почти яростно, розовым, красным, — и вдруг: сизым, серым, зеленым, — и вдруг опять: красным, — ярко-красным, — затихающе-розовым. И бывали, напротив, совсем жаркие, почти душные дни, когда море лежало неподвижно, безмолвно, и совершенно отчетливо, вплоть до отдельных завитков, сгущений и прорезей, отражалось в нем неподвижное, с дымчатым краем, бессильно, безмолвно повисшее облако, и только вдруг, непонятно откуда, приходила, накатывалась и с глухим звуком, как будто полым внутри — как если бы она и эхо свое приносила с собою — ударялась о берег одна-единственная, мелкая, неуверенная волна; и дни такого тумана, что, выйдя на море, не видели мы ни моря, ни сосен, ни друг друга, вообще ничего; и потом опять ясные, жаркие; прохладные, ясные дни; и мы вновь отправлялись, на велосипедах, куда-нибудь; и если не ехали дальше, вдоль моря, пересекали шоссе — и значит, ехали от моря, вглубь: туда, где прибрежная низменность сменяется холмами, полями и перелесками, и уже нет поселков, нет деревень, и только одинокие хутора возникают вдруг за деревьями.
— Был, значит, некий август, начало всего.
— И была, значит, некая осень, — он улыбнулся, — начало — чего-то.
— Сколько же времени прошло между ними? Год или два года, быть может?
— Два года, — сказал он. — Но сколько бы времени ни прошло между ними, это уже не имеет значения: и как если бы, — так или примерно так он сказал, — они, тот август, та осень, лежали в каких-то, друг с другом почти не связанных временах, в каких-то, почти не соотнесенных друг с другом пространствах.
— В самом деле, — сказал я, — есть ведь разные, совсем разные времена. Они не просто переходят друг в друга, вообще, может быть, не переходят друг в друга, — но разделенные самой своей природой — окраской, звучаньем — существуют как бы сами по себе, несравнимые с предыдущим, несопоставимые, — сказал я, — с последующим. Собрать их, расставить по местам: вот задача, может быть, невыполнимая.
Он опять улыбнулся: — и сидя где-нибудь, на склоне холма, у обочины, глядя вдаль, вниз, — в долину, с одиноким, окруженным деревьями хутором, — полем, уже начавшим желтеть, — аистом, блуждающим по полю, — далекой цепью поросших лесом холмов, — мы говорили, уже отстраненно, об этих разных, самой природой своей, своей окраской, звучаньем, значеньем и смыслом отделенных друг от друга, — несравнимых и несопоставимых друг с другом, — уже отмеченных или еще не отмеченных мною на карте, — уже введенных или еще не введенных в историю временах; и вечером, в сумерках возвратившись в деревню, вновь говорили о них — в его, Максовой, повисшей над землею мансарде (дерево, дерево за окном…) — или, скажем, на остановке (столбик, скамейка…) — или вновь, допустим, у моря, еще озаренного последними, закатными, быстрыми, по облакам, по воде пробегавшими отблесками, — или уже, допустим, погасшего, но еще долго, еще бесконечно долго, тихим, затаенным и призрачным, как будто внутрь повернутым светом светившегося в темноте. И говоря со мною о разных, совсем разных временах и событиях — как будто (или так мне казалось…) отдавая их: в мое распоряжение, в мое, если угодно, ведение — с рук на руки (или так мне казалось…) передавая мне свою, нашу жизнь, — он вдруг умолкал, смотрел на воду, пересыпал руками песок; шум волн окутывал нас на мгновение… и на другой день вновь ехали мы куда-нибудь, дальше, вглубь, все равно.
Там есть один холм — там, в глубине — один-единственный
Как август, — сказал мне Макс. — Как август, как август.
5
По ночам, прислушиваясь к шорохам и скрипам в чужом доме, где я снял комнату, я провожу, как сказано, линии, я вычерчиваю, как уже говорилось, узоры; я хотел бы разметить его сразу все, целиком — как карту — это огромное, со всеми его дорогами, — холмами, полями, — мостами и реками, — без конца расширяющееся, блаженной тревоги исполненное пространство; совершенно отчетливо, внутри, в себе, засыпая, я чувствую его напряжение, — растяжение, пафос дистанций; я стараюсь удержать его, собрать его; не позволить ему разбежаться… с радостью, наконец, я отмечаю в нем, — как на карте — некий — совсем иной город (в отличие от Москвы утративший свое название…) — город садов, дворцов, набережных, — мостов и каналов, — куда мы отправились вместе с Максом, в конце лета и прежде чем возвратиться в Москву, всего на несколько дней.
И было, я помню, уже почти по-осеннему холодно, когда мы стояли, в последний раз, на обозначенной лишь столбиком и скамейкой остановке у въезда в деревню; и в уже почти по-осеннему тонком, прозрачном и тихом воздухе кружились, я помню, ложились на землю, на асфальт, на белый песок у обочины, — первые, желтые листья; и Макс, я помню, выходил на середину шоссе, и смотрел в ту сторону, откуда — из-за дальнего, опять-таки, леса — должен был появиться, и очень долго не появлялся, опять-таки, — и вот, наконец, появился — внезапно и призрачно — показался, приблизился и подъехал автобус; и садясь в него, с передней площадки, и в последний раз, уже из окна, посмотрев на столбик, скамейку, я вдруг понял, что я вернусь, — что очень и очень скоро (зимою? весною?..) вернусь я в эту маленькую, за дюной притаившуюся деревушку, — с ее соснами облаками, — безусловными облаками, несомненными соснами, — и что если вообще когда-нибудь, где-нибудь, то именно здесь, очень скоро, начнется это — движение куда-то (неизвестно куда…), приближение к чему-то (непонятно к чему…), это — поворачивание обратно, к которому я так долго готовился, так долго стремился и которое (думаю я теперь…) вот, теперь, наконец, началось.
А там, в том — совсем другом городе (в отличие от Москвы утратившем свое название, но зато сохранившем, почти сохранившем свой облик, а значит, и свои названия: названия улиц, садов и набережных, — мостов и каналов, — проспектов и площадей…) — Макс, на второй или, может быть, на третий день по приезде (он поселился у своих знакомых, я у своих; в тот день мы не виделись с ним…) — Макс, сворачивая с Невского проспекта на Екатерининский канал (и собираясь, должно быть, выйти через Михайловский парк, мимо Летнего сада, на Дворцовую набережную: обычный его маршрут…) — Макс, сворачивая с Невского на канал, столкнулся вдруг с шедшим ему навстречу, сворачивавшим, соответственно, с канала на Невский, Сергеем Сергеевичем. Менее всего ожидал он встретить Сергея Сергеевича — здесь, в этом городе (лишенном названия…); Сергей же Сергеевич, оказавшись вдруг перед Максом, совершенно спокойно, как ни в чем не бывало (говорил мне впоследствии Макс…) взял его под руку и пошел вместе с ним, вдоль Екатерининского канала, то есть — со своей точки зрения — обратно. Он приехал, как выяснилось, на два дня; уезжает — сегодня вечером. Встрече с Максом он рад… да, он, Сергей Сергеевич, весьма и даже очень рад этой встрече, столь неожиданной. Что здесь делает Макс? Ничего особенного, приехал на несколько дней, из деревни? Отлично. Он, Сергей Сергеевич, приехал сюда по делу, уезжает сегодня — сегодня вечером. Где же Макс остановился? У знакомых? Где именно? На Большом проспекте? Нет, он никогда не бывал там. Это, кажется, где-то на Васильевском острове? Ах нет, на Петроградской стороне? Ну что же, пусть так. А позволено ли ему будет спросить, куда, собственно, Макс исчез, почему он, вообще говоря, пропал, оказывается вдруг на углу Невского и Екатерининского канала, живет вдруг на Большом проспекте Петроградской стороны, а приехал сюда и вовсе из какой-то деревни?.. Макс может, конечно, не отвечать, он, Сергей Сергеевич, настаивать, конечно, не будет. И все-таки, и тем не менее, он, Сергей Сергеевич, был — скажем прямо — весьма и весьма раздосадован, обескуражен и огорчен внезапным исчезновением Макса, он, Сергей Сергеевич, не знал, что ему и подумать, и раз уж они столь приятным образом встретились здесь, Макс, полагает он, мог бы что-то ему объяснить и как-то с ним объясниться — хотя, с другой стороны, все это уже никакого, почти никакого значения не имеет.
Вот именно.
Макс вдруг остановился; остановился и нежданный его собеседник.
Вот именно — и потому, если Сергей Сергеевич не возражает, он, Макс, во всяком случае.
Он справился, наконец, с охватившим его замешательством; освободил свою руку; улыбнулся; посмотрел на Сергея Сергеевича.
Еще был слышен шум Невского; шум проехавшей вдоль канала машины; тихий плеск темной, в канале, воды.
Если Сергей Сергеевич не возражает, сказал Макс, он, Макс, во всяком случае, предпочел бы пройти вот здесь… да, направо.