Макс
Шрифт:
То, что не поддается описанию, описывать, конечно, не следует: роман, сказал мне некогда некто, еще не введенный мною на эти страницы, но уже втайне упомянутый мною, роман — это сумма запретов.
— Роман — это сумма запретов… и всматриваясь отсюда, теперь (из этой маленькой, еще и еще раз, за дюной притаившейся деревушки, с ее утренним, по-прежнему, холодом, пронзительным, по-прежнему, светом, и с этими — теперь уже летними, долгими и ясными вечерами ее, затихающими деревьями, луной, поднимающейся над ними…) — всматриваясь, теперь и отсюда, в тот, там, покинутый мною город, — вновь, в спасительном смещении перспективы, я вижу там, в том городе — улицы, еще возможные, переулки, еще дозволенные, — и какие-то,
Отдаляясь во времени, еще и еще раз, события, вещи меняют свою природу.
Но есть блаженные минуты, как сказано: блаженные минуты, когда мы видим настоящее так, как видим обычно лишь прошлое, с той же отрешенностью, с тем же вниманием, как будто отсутствуя, но может быть именно потому присутствуя в нем: блаженные минуты, с почти мучительной остротою, удивительно часто случавшиеся с Максом в ту осень, когда, не в силах остановиться, он бродил и бродил по городу, по улицам, переулкам — и набрел, среди прочего, на одну, очень маленькую, как сказано, площадь.
10
Был, значит, некий август, дождливый и темный: начало всего; и была, значит, некая осень, очень ветреная: начало чего-то.
Да, ветер: ветер набрасывался на город, гонял по улицам листья, мусор, обрывки газет, — и подгоняемый им, отдаваясь ему, Макс (истинный герой моей истории: если это история…) уходил все дальше и дальше, куда-то, — и блуждания его каждый день начинались сначала, варьировали на разные лады все те же улицы, переулки, проходы, и охватив и проиграв уже известное, прибавляли к нему всякий раз еще и малую толику неведомого: еще одну улицу, еще один переулок.
Он как будто впервые открывал для себя этот город, самый странный на свете (и прежде всего, разумеется, его старую, поддающуюся или почти поддающуюся описанию часть, от его, Максова, неописуемого, еще раз, жилища отделенную, как уже говорилось, рекою…); но вместе с тем и в то же самое время что-то совсем иное открывалось — открылось ему в ту осень.
Что это было? Был ветер (еще и еще раз…); была, в этом ветре и на этом ветру, блаженная, мучительная тревога; мучительная, блаженная обостренность всех впечатлений; внезапное расширение каких-то, неведомых прежде границ; тайный трепет; волшебная дрожь.
Он шел, следовательно, все дальше и дальше; и вдруг, замерев — в мгновенной, вдруг обступавшей его тишине, в чудесной паузе, в чарующем промежутке: между чем-то и чем-то — между вдохом и выдохом — видел улицу, по которой он шел, и потрясенные ветром деревья, и летящий по ветру лист, и солнце, бегущее по карнизам… почти восторг охватывал его временами. Как будто впервые видел он все это: почти так же, быть может, как увидели мы когда-то, в августе, в начале всего, совсем другие, дачные улицы, дома и деревья, мелкий дождь и тихую морось, — но вместе с тем и в то же самое время: с какой-то, доселе ему неведомой, до сих пор ему недоступной, невероятной, почти пронзительной ясностью, восхищавшей и поражавшей его самого.
И это (так думал он, может быть…) — и это (так думаю я теперь…) — и это было, наверное, так, как если бы он, Макс, блуждая по улицам, вдруг и совсем неожиданно, нашел в себе некую, единственную и неподвижную точку, с которой, и только с которой, он мог увидеть, и действительно видел: деревья, дома.
Он нашел ее — он находил ее: все снова и снова.
— Вот, думал он, может быть, вот я иду здесь, по этой улице, решительно мне незнакомой; и вот ветер, вот облако; вот машина проехала; вот лист летит с дерева; и вот она, эта волшебная,
И он пытался, в самом деле, продлить свою мысль; как будто впервые он открывал для себя ее длительность, протяженность; он измерял ее: дойдет ли она, вместе с ним, вон до той арки, скамейки, свернет ли, вместе с ним, в переулок… и в тайном созвучии с его шагами, с поворотами улиц, порывами ветра, она достигала вдруг такой ясности и такой остроты, о которых он, может быть, и не подозревал до сих пор, отчетливости, ни с чем не сравнимой; она двигалась — он видел ее движение; он следил за нею: почти так же, быть может, как следил он — за летевшим по ветру обрывком газеты, за сменою света, теней на асфальте: с той же отстраненностью, с тем же вниманием.
И она действительно доходила вместе с ним: до арки, скамейки; и сворачивала вместе с ним в переулок; и вдруг обрывалась, терялась: точно так же, как вдруг терялись, исчезали из виду дома, листья, асфальт, тени и свет на асфальте; и лишь выходя на бульвар, он вдруг снова ловил ее, возвращался: откуда-то… и снова, и снова находил в себе эту единственную, неподвижную точку, с которой, и только с которой, он мог увидеть и видел: решетку, отделявшую бульвар от улицы, деревья, гравий аллеи.
И тот (так думаю я теперь…) в августе, в начале всего, впервые услышанный нами — призыв: он слышал его и здесь: по-прежнему или, может быть, снова слышал его: и хотя здесь, в городе, на этих улицах, среди этих домов, услышать — расслышать его было, конечно же, гораздо, несравненно труднее. Но он все-таки слышал его (на этих улицах, среди этих домов…); и заглушаемый шумом ветра, шумом и грохотом города, призыв этот, здесь — или, вернее: теперь, осенью, с ее блаженной тревогой, пронзительной ясностью, мучительной обостренностью всех впечатлений, — призыв этот звучал так настойчиво, как может быть еще никогда — и даже в августе, в начале всего — не звучал; Макс, остановившись и замерев, всматривался, к примеру, в какое-нибудь, с уже облетавшими листьями, дерево, — в какой-нибудь вяз, липу: с мгновенной голубизной, синевой, просвечивавшей сквозь уже по-осеннему черные ветви, — в начале бульвара, — удивленный и очарованный.
— И чего же они хотят от нас, эти деревья, с их стволами и ветками… этот вяз, эта липа?.. Они хотят, может быть, чтобы мы их — увидели?.. Вот, я их вижу.
— Да, я вижу его, это дерево — прямо напротив — этот вяз: совсем старый, наверное — этот лист, оторвавшийся, упавший на землю — это сплетение веток — голубизну, синеву. Да, я вижу его, это дерево. В нем есть — что же? — в нем есть, может быть, некая, ни с чем не сравнимая безусловность; вот оно: прямо напротив. Но вот и я; вот я; вот я смотрю на него.
Бульвар же почти всякий раз повторялся в его блужданиях. Он шел, очень медленно, по боковой, обычно, аллее, особенно любимой им, то есть Максом, за ее совершенную прямизну, бесконечную протяженность, волшебное ощущение перспективы, глубины, отдаления — или, наоборот, приближения к чему-то, упорно и медленно отдалявшемуся… ветер, перелетая через нее, шумел как будто снаружи, в вершинах деревьев; в ней самой было тихо. И были пятна солнца на темной земле; листья, шуршавшие у него под ногами; скамейки, убегавшие вдаль, с чудесной четкостью отделенные друг от друга, но как будто сближавшиеся, уменьшавшиеся вдали; аллея, понемногу сужавшаяся: — медленно, совсем-совсем медленно шел он по ней иногда, — и теряясь в ее глубине, перспективе, взгляд его скользил, ускользал… и потом опять возвращался к нему, — и он опять останавливался: перед каким-нибудь деревом: липою, вязом.