Максим Перепелица
Шрифт:
– Видишь, – говорит, – ольховский ров-то исчез!
И правда, раньше к самой Мокрой балке подступала глубокая канава, заросшая лебедой. Она отделяла нашу землю от Ольховской. А теперь поле ровное, без единой морщинки. Вот где раздолье для трактора или комбайна!
Уже и село впереди показалось. Хат не видно – только белые клубы цветущих садов и зелень левад. Кажется, слышно, как в яблонивских садах пчелы гудут, и чудится запах вишневого цвета. И еще заметны над садами высокая радиомачта да ветряной двигатель, поднявший в небо на длинной шее круглую, как подсолнух, голову.
Прибавляем шагу. Эх, были бы крылья… Вроде посветлело вокруг при виде родного села.
Но что же мне все-таки с сердцем делать?! Так щемит, что хочется самому себе голову откусить!.. Ох, Маруся, Маруся!
Когда пришли в Яблонивку, солнце склонилось уже к Федюнинскому лесу. Степан Левада повернул в свою улицу, а я – в свою. Иду с чемоданом в руках и на обе стороны улицы раскланиваюсь – с односельчанами здороваюсь.
Вот уже и садок наш виден. Прямо бежать к нему хочется. Но не побежишь – сержант ведь, не солидно. А тут еще дед Мусий стоит у своих ворот – жиденькая бородка, рыжеусый, в капелюхе соломенном. Раскуривает трубку и с хитрецой на меня посматривает.
– На побывку, Максим Кондратьевич? – спрашивает.
– Так точно! На побывку! – отвечаю по-военному и спешу побыстрее пройти мимо деда. Уж очень говорлив он. А мне не до разговоров.
Но не так просто отвязаться от Мусия.
– Постой, постой, Максим! – просит дед и, прищурив глаза, к моим погонам присматривается. – Это что, командирские?
– Сержантские, – отвечаю и на минутку ставлю чемодан. – А вы, я вижу, весь двор свой обновляете? И ворота новые и заборы. – На колодец тоже указываю, где вместо деревянного сруба цементный круг стоит.
– Э-э, Максим, – смеется старый Мусий, – и вправду ты давно в селе не был, раз такое спрашиваешь. Всем колхозом решили, чтобы село в порядок привести. Вот и приводим.
Оглядываюсь вокруг. Точно: село вроде новую рубашку надело.
– Ты на свою хату погляди, – предлагает Мусий. – Иди сюда, здесь виднее.
Подхожу к Мусию и за садом вижу свою хату. Но в первую минуту никак не могу понять, что с ней случилось. Не та хата! Ни соломенной крыши, ни зубчатой стрехи. Вот так батька! Нарочно не писал, что хату железом покрыл. Пусть, мол, Максим ахнет от удовольствия.
– Да-а, – покачал я головой.
– Вот тебе и «да», – трясет бороденкой дед Мусий. – А Иван Твердохлеб вон какие палаты вымахал! Посмотри… Правда, женится хлопец. Треба, чтоб было куда молодую жинку привести.
По всем нервам стегануло меня упоминание о Твердохлебе. Схватил я чемодан и ходу. Но Мусий за рукав мундира поймал. Поймал и допрашивает:
– Не спеши, Максим. Скажи, погоны такие, как у тебя на плечах, продаются где-нибудь?..
– А как же. Продаются, – отвечаю.
– По документу чи свободно?
– Свободно.
Чувствую, что начинаю злиться. Но виду нельзя подать. Старый же человек со мной разговаривает.
– Так-так, свободно значит?
– Да свободно ж! – повторяю ему. – Можете и вы себе купить – хоть генеральские!
Засмеялся дед Мусий ехидненько и уже вдогонку мне
– А у тебя что, на генеральские грошей не хватило?.. Хе-хе-хе…
Махнул я рукой и зашагал быстрее. Не верит дед Мусий, что из недавнего ветрогона, от которого «все село плакало», сделали в армии человека. Ну и пусть. Поверит!
А дома уже дожидаются Максима. Тетка Явдоха раньше нас добралась к Яблонивке (ясное дело – на машине!) и по всему селу раззвонила, что с вокзала идут Степан да Максим.
На пороге хаты стоит мать и слезы утирает, а отец спешит навстречу.
Обнялись, почеломкались.
– Ну, покажись, який ты став, – говорит отец и по плечам меня хлопает. Широкий, мол.
…Одним словом, приехал я домой. А в хате на столе уже всякая всячина стоит (и когда только успела мать наготовить?). Отец наливает в чарки сливянку, мать придвигает ко мне поближе тарелки с яичницей, салом, колбасой домашней, с капустой, с жареным мясом со сливами. Тут же соленые огурцы, квашеные помидоры, яблоки свежие. Стол даже потрескивает, так нагрузили его.
Мать глаз не сводит с Максима и в то же время приглашает к столу соседку Ганну, которая пришла что-то позычить и не решается переступить порог. Отец охмелел от второй чарки. Говорит, что душно, и открывает окно во двор, а сам небось думает – пусть все село знает, что к Кондратию Перепелице сын из армии приехал…
После обеда вышел я во двор. Хожу вокруг хаты, заглядываю в садок, щупаю рукой молодой орех, посаженный когда-то матерью мне «на счастье». Даже не верится, что я дома.
Сажусь на порог хаты. На дворе уже смеркается. Первая звезда с неба смотрит, хрущи в садку гудят, мимо ворот коровы с пастбища возвращаются, пыль ногами поднимают. От соседской хаты дымком тянет: знать, вечерю варят. И привычное все, знакомое. Спокойно живут люди. Даже не верится, что такая счастливая жизнь может быть на планете, которая несется сломя голову в бесконечном пространстве, отсчитывает годы, десятилетия, века.
Но что мне до веков? Что мне из того, что земля – планета, занята только своим полетом? Ведь до любви ей, до сердца моего дела нет!
Вдруг скрипнула калитка. Вижу – бежит к хате Галя, младшая сестрица Маруси Козак. Увидела меня, покраснела, глаза потупила, но «здравствуй!» сказала бойко. У меня почему-то сердце забилось так, вроде встретил саму Марусю.
– Ой, какая ж ты, Галю, большая стала! – говорю ей. – Наверное, хлопцы уже сохнут по тебе.
– Ов-ва, нужны мне твои хлопцы! – точно отрезала. А потом спрашивает: – Дядька Кондрат дома?
– Дома, – отвечаю.
– Пришла позычить маленькое сверло – батьке зачем-то потребовалось.
«Так я и поверю, что тебе сверло нужно, – думаю про себя, – за сверлом не бежала бы через все село…»
– Иди в хату, попроси, если нужно, – говорю Гале, – а Марусе передай, пусть не забудет пригласить Максима на свадьбу.
Тут Галя уставилась на меня своими большими оченятами, такими же красивыми, как и у Маруси, сердито свела над ними крутые тоненькие брови, потом повернулась, мотнула длинными косичками и выбежала со двора. О сверле даже не вспомнила.