Максимилиан Волошин, или себя забывший бог
Шрифт:
Ему ежедневно по телефону звонил старый дворецкий Черубины и сообщал о её здоровье. Кризис ожидался как раз в тот день, когда должно было происходить одно из самых парадных заседаний. Среди торжественной тишины, во время доклада Вячеслава Иванова, Маковского позвали к телефону. И. Ф. Анненский пожал ему под столом руку и шепнул несколько ободряющих слов. Через несколько минут Маковский вернулся с опрокинутым и радостным лицом: „Она будет жить!“…
Постепенно у нас накопилась целая масса мифических личностей, которые доставляли нам массу хлопот. Так, например, мы придумали на своё горе кузена Черубине, к которому Papa Mako ужасно ревновал. Он был португалец,
Петербург. Набережная. Николай Гумилёв замечает мелькнувшую в одной из арок фигуру Лили.
— Лиля! Куда вы пропали? Я уж начал подумывать — не уехали ли вы за границу?
Лиля невольно улыбается этому соответствию легенде.
— Нет. Я здесь. Учительствую.
— А как же стихи? Продолжаете писать?
— Да нет, как-то… После того нашего разговора что-то не тянет.
— Это вы зря. Впрочем, смотрите сами. Надумаете их издать — я бы мог составить протекцию.
— Вы это серьёзно?
— Ещё как! Я теперь правая рука Маковского. Он прислушивается к каждому моему слову.
— Что ж, рада за вас. Но не думаю, что мне понадобится ваша помощь. Тем более, я слышала, что у Маковского все интересы сосредоточены на французской графине. Говорят, она тоже пишет стихи.
— Не знаю. Я не охотник до женской поэзии.
Пауза. Лиля задаёт неожиданный вопрос:
— Кстати, как она вообще?
— Маковский сегодня на заседании сказал: «Она будет жить». Ему, дескать, сообщили.
— Что же. Это совсем неплохо…
Пустынный демонический Петербург. Петербург Достоевского и Андрея Белого. Петербург Черубины де Габриак, где, кажется, сами стены домов овеяны поэтическими снами и мистикой. В опускающихся сумерках движется, точнее, скользит фигура женщины в чёрном вечернем платье и широкополой шляпе. В одном из домов высвечивается окно. В комнате за столом сидит Лиля Дмитриева. Пытается что-то писать. То ли в её сознании, то ли где-то в отдалении звучат стихи:
Есть на дне геральдических снов перерывы сверкающей ткани; в глубине анфилад и дворцов на последней таинственной грани повторяется сон между снов. В нём всё смутно, но с жизнию схоже… Вижу девушки бледной лицо, как моё, но иное и то же, и моё на мизинце кольцо. Это — я, и всё так непохоже.Лиля Дмитриева смотрит прямо перед собой. Она больше грезит, чем пишет.
Я так знаю черты её рук, и,Женщина в шляпе приближается к дому, в котором живёт Лиля…
И моё на устах её имя, обо мне её скорбь и мечты, и с печальной каймою листы, что она называет своими, затаили мои же мечты.Лиля снова склоняется к бумаге. В прихожей раздаётся звонок. Она тревожно вскидывает голову, медленно поднимается и идет к двери…
(«Лиля, которая всегда боялась призраков, была в ужасе, — вспоминает Волошин. — Ей всё казалось, что она должна встретить живую Черубину, которая спросит у неё ответа…»)
Входит красивая женщина в вечернем платье. Хозяйка отпрянула.
— Кто вы?
Взгляд незнакомки проникнут добротой и печалью.
— Не бойся. Я — это ты. Истинная ты. Такой тебя не видят другие. Но они не видят ничего.
— Ты пришла покарать меня за то, что я присвоила чужую судьбу?
— Я здесь, чтобы помочь. Подарить тебя тебе, одержать победу над теми, кто не верит в тебя.
— Ты другая. Ты живёшь в другом, нездешнем мире.
— Я — это ты. Ты — это я. Павший ангел, который своим падением искупает вину за содеянное на земле.
— Наверное, я виновата. Я взяла на себя слишком много и должна быть наказана за гордость.
— Ты взяла на себя свободу. Свободу творить… себя и мир, достойный тебя.
— Но я недостойна этого нового мира. Я устала. Покинь меня. Дай мне возможность быть просто Лилей Дмитриевой, той, что преподаёт детям словесность и не мечтает ни о чём большем.
— Но ведь ты этого хотела — поэтической славы, признания?
Вместо ответа Лиля протягивает гостье листок, на котором перед её приходом что-то писала, отходит к окну, всем своим существом устремляясь в ночь, к мистическим провалам петербуржских дворов, мерцанию Невы, мрачной непреклонности каменных исполинов…
«Я ещё даже не знаю — поэт я или нет. Может быть, мне и не дано будет узнать это. Одно верно: я больше не в силах удержать истоки уходящего подземного ключа…Теперь от мира я иду в неведомую тишину и не знаю, приду ли. Я знаю, что уже давно умерла, и все вы любите умершую Черубину… девушку из Атлантиды, которая всё могла и ничего не сумела…»
А ведь не только Елизавета Ивановна боялась призрака загадочной поэтессы. Иннокентий Анненский однажды заявил: «Пусть она — даже мираж, мною выдуманный, я боюсь этой инфанты, этого папоротника, этой чёрной склонённой фигуры с веером около исповедальни, откуда маленькое ухо, розовея, внемлет шёпоту египетских губ. Я боюсь той, чья лучистая проекция обещает мне Наше Будущее в виде Женского Будущего…»
Редакция «Аполлона». Обстановка здесь накалена. Нанесён удар по честолюбию известных литераторов.
— Это переходит всякие границы. Черубина де Габриак выживает нас из журнала! У меня сократили целую полосу, у Анненского забрали…
— Я добровольно уступил своё место Черубине.
— Это делает вам честь, Иннокентий Фёдорович. Но я не собираюсь следовать вашему примеру. Я не настолько благороден. Да и было бы кому уступать!
— Не так давно, дорогой мой, вы превозносили творчество Черубины де Габриак. Ставили её выше Бодлера и Рембо.