Макся
Шрифт:
— Какова дорожка? — спрашивал смотритель.
— Ничего.
— Ну-с, как там?
— Ничего.
— Все благоденствуют?
— Живы.
— А почтмейстер ничего?
— Ничего.
И это смотритель повторяет каждый день, при каждой почте.
Макся опять поехал и ехал так же, как и в первую станцию. Настала темная ночь, без луны и звезд, закрытых облаками. Макся трусил. Опять звенят колокольчики, и ямщики изредка покрикивают. Максе холодно; Максю встряхивает; Макся ругаться начал: ну и дорожка! На козлах сидел парень лет четырнадцати.
— Эй ты, мужлан! — крикнул
Парень спит, хотя и держит в правой руке кнут, хлыст которого заткнут за его пояс.
— Ямщик! — крикнул Макся и ткнул его в спину ногой.
— Чаво? — сказал парень и погнал лошадей.
— Я те покажу чаво! Спишь только, анафема!
— Знам, как.
— То-то — знам! А где те-то?
— Знамо, где.
— Смотри, заблудишься — вздую.
— Сам не заблудись…
Другой ямщик попался ему старик.
— Старина, здесь не боязно?
— А что бояться-то, с нами крестная сила!
— То-то… Воров здесь нету?
— Как нету. Здесь обозы подрезывают… Ономедни два места чаю утащили. Говорят, воров много; место такое.
— А почты боятся?
— Ништо… Да ты бы, барин, соснул бы таперь.
— Ишь ты?
— У нас все почтальоны спят. Как лягут — и спят; на станции, почитай, на руках выносят.
— Ну уж, я не стану спать.
— Полно, барин… Умычишься. Спи знай, ишшо много ехать-то…
Максе хотелось спать, но он боялся заснуть, думая, что почту подрежут, да если он и думал, что ездили же до сих пор почтальоны, почту не подрезывали и теперь, может, ничего не будет, но он не мог заснуть сидя, с непривычки. В двух местах он вываливался в ухабах так, что его придавливало санями. Это больно не понравилось Максе.
Все смотрителя, а где их не было — писаря, были любезны с Максей и почти на каждой станции подавали ему по рюмке водки, а там, где его кормили по установленным правилам, ему подавали по три рюмки. После этого Макся ехал бодро и только дремал. В почтовых конторах его тоже расспрашивали об дороге и губернских, — более, чем смотрителя, — и он говорил, что знал. Почтмейстеры, узнавшие об нем от почтальонов, жалели его.
Наконец он приехал в тот город, где ему нужно было сдать почту. Сдавши ее благополучно, он было пошел спать, но его пригласил один семейный почтальон напиться чаю и покушать. С Максей, как с губернским почтальоном и приехавшим сюда в первый раз, все обращались вежливо. Макся здесь напился пьян.
В этом городе Макся прожил двои сутки и в это время ничего не делал в конторе, зная, что губернским почтальонам не подобает заниматься в уездной, а уездные должны в губернской и дежурить и работать. Здесь он вел себя гостем и надо всем наблюдал. Ему не нравился город, который он прозвал, вместе с людьми, вшивою амунициею, не понравился почтмейстер, которого он прозвал чучей, а самую контору назвал лошадиным стойлом. Одним словом, ему ничто не понравилось в этом городе.
— Как это люди живут в таком городе! То ли дело наш губернский, — говорил он почтовым этого города.
— Зато у нас все дешевле и доходнее.
— Ну, уж все же губернским быть лучше, потому что оттуда можно скорее получить место смотрителя, — говорили Максе уездные почтальоны.
Макся поехал
— Ну, что, нравится? — спрашивали его почтальоны по приезде его в губернский город.
— Ничего, только холодно да сидеть неловко.
— Погоди, не то еще будет.
И стали Максю гонять, и стал Макся ездить с почтами.
X
Проездил Макся с почтами два месяца кряду; случалось ему ездить даже без отдыха: приедет он в губернский, его опять посылают за неимением разъезжих почтальонов; приедет в уездный — и, если там ехать некому, его опять посылают назад. Так в течение двух месяцев он съездил с легкими и тяжелыми почтами пятнадцать раз.
Езда ему опротивела с седьмого раза: опротивели ему ухабы, чемоданы, морозы, ветры, ямщики, и многое-многое опротивело Максе до того, что он стал проклинать и дороги и почты. Чем больше он ездил, тем больше ему стала надоедать почта.
— Ну уж и служба! Правду говорили почтальоны, что ездить с почтой не то, что ездить в карете. Я бы теперь лучше согласился звонарем быть, — ворчал он дорогой, когда что-нибудь злило его.
Больше всего злили его ямщики, то есть злило его их равнодушие: проедут город и целые пятнадцать-двадцать верст пустят лошадей шажком; хоть ты кричи на них, хоть уговаривай — скорее не поедут, а только говорят: в часы будем! — и действительно, приезжали в часы… Теперь и природа не радовала Максю. Едет он в санях или высунет голову из-под накладки, посмотрит кругом: всё места знакомые: «Всё дрянь! и отчего же это хороших-то местов нет? кто же тут виноват-то?» И станет Макся перебирать местную администрацию, да так и заснет, и не разбудишь его скоро на станции. Макся сам не мог понять; отчего ему спится дорогой? Лишь только завалится он на чемоданы, проедет верст пять — и спит. И славно ему спится: снятся ему только конторы, да служащие почты, да гиканье ямщиков и что он далеко куда-то едет… И бурлит Макся со сна, ворчит что-то несвязно, только голову встряхивает направо и налево, то об накладку ударится, то она с сумы скатится на суму, которая на груди у Макси. Макся не чувствует боли, только слюни текут по губам… А ямщикам завидно:
— Благая же эта жизнь почтальонам: только ткнется в сани или телегу, и дрыхнет всю дорогу.
Хорошо казалось Максе спать с почтой, и ругался же он, когда его будили на станциях. Но и на станциях он спал. Сдаст дорожную писарю или ямщику, и завалится на лавку и спит. Перекладут почту; начнут будить его:
— Максим Иваныч, вставай! Готово.
— Гмм! — ворчит он.
— Почта готова!
— Ну, ну… сейчас, — и Макся перевернется на другой бок.
Кое-как разбудят его ночью. Проснется он; встанет, возьмет подорожную, положит ее бессознательно в сумку и пойдет к своему месту.
— Всё тут? — спросит он ямщиков.
— Нешто оставим?
— Ловко улажено?.. Положьте еще соломы.
— Да будет, Максим Иваныч.
Сядет Максим Иваныч, и как только забрякают колокольчиками, он уж опять спит…
— Максим Иваныч! — спросит бывало его ямщик, да посмотрит, что он спит, и сам задремлет. Лишь только остановятся лошади, Макся пробудится.