Малахов курган
Шрифт:
К шести часам вечера канонада начала стихать, но ружейная стрельба продолжалась по всей линии фронта.
Горчаков в это время переехал Южную бухту на шлюпке и прошел со свитой по набережной Корабельной слободки, где под защитой полуразрушенных старинных каменных зданий шла перекличка: собирались и строились остатки полков, отбивавших штурм. Приличие требовало от главнокомандующего, чтобы он показался на линии огня. Взглянув на французское знамя на Малаховом кургане, главнокомандующий вернулся на Николаевскую батарею, где подписал приказ об оставлении Севастополя и приготовленную заранее диспозицию, о выводе ночью войск на Северную сторону:
По диспозиции следовало после ухода войск испортить на бастионах орудия, взорвать пороховые погреба, город зажечь, корабли (исключая пароходы) по окончании переправы потопить.
Сон
Веня спал, как спит взрослый, до смерти уставший человек, – глубоким сном. Когда человек так крепко спит, говорят: «Его и пушкой не разбудишь» или «Спит как мертвый». Из такого тяжелого сна нельзя воспрянуть сразу: перед пробуждением непременно что-нибудь приснится. Так было и с юнгой Могученко-четвертым. Он внезапно почувствовал, что его качает морская зыбь…
… Веня увидел себя в грубо сколоченной осмоленной лодке под прямым рыжим парусом из проваренного с дубовым корьем полотна. На конце мачты вместо вымпела – серое птичье крыло. Холодный ветер развел крутую волну и, срывая с ее седых гребней пену, сечет в лицо ледяной водой. Мальчик сразу догадался, что он в Варяжском море, о котором слышал столько чудес от матери. А лодка эта – поморская промысловая шняка с парусом – такое плавание было его давней мечтой. А он уж не юнга, а зуёк и лежит там, где и полагается лежать юнге на промысловой лодке, – в «собачьей заборнице», около мачты.
Все эти забавные слова разом вспомнились Вене. Он взглянул на корму и увидел у руля мать. Анна твердой рукой держит «погудало» – так она смешно зовет до сих пор, по старой памяти, румпель [348] руля. Одета мать в желтый клеенчатый кожух, на голове такая же зюйдвестка [349] , на ногах бахилы – тяжелые рыбачьи сапоги. Сжав губы, Анна сурово смотрит вперед. Туда же взглянул и мальчик и увидел совсем близко отвесные горные скалы с белыми пятнами снега в расселинах, одетые понизу россыпью прибоя.
348
Румпель – рычаг для управления рулем.
349
Зюйдвестка – непромокаемая круглая шляпа.
«Мама, куда мы?!» – в испуге закричал Веня.
«А-а, проснулся! Что, продрожье взяло?… Сейчас, сынок, сейчас, берег близко!»
Шняка несется на скалы, встающие неприступной стеной прямо из прибоя.
«Куда мы, мама?»
«Домой!..»
Шняка с разбегу ударилась о камень, волной ее подкинуло вверх и снова ударило о камень. Рухнула мачта, ветер сорвал и унес парус. Все утонуло в ревущем грохоте прибоя. Веню подхватила, отхлынув от скал, волна и понесла в море…
Сделав неимоверное усилие, мальчик пробудился и увидел перед собой суровое и печальное лицо матери. Лоб ее повязан белым платком, из-под которого по лицу стекает струйкой кровь…
– Ну, проснулся! –
Мать несла Веню, держа под мышки, а Наташа поддерживала ноги брата.
– Маменька, куда мы?
– На Павловский мысок.
– А Стрёма где?
– Там, где и быть должен, – на Малаховом кургане…
Веня резким рывком вывернулся из рук матери, упал на мощеную дорогу, вскочил, хотел бежать и покачнулся: он почувствовал в ногах и руках нестерпимую ломоту.
– Куда ты? – грозно закричала мать, схватив сына за руку. – Довольно! Побаловался – и будет!
Анна шлепнула сына, как маленького, крепкой ладонью. И Веня почувствовал себя таким маленьким, каким он был год тому назад. Он заплакал, прижавшись к матери, и спросил:
– А Стрёма как же?
– Стрёму убило, братец! – тихо сказала Наташа.
Держа Веню за руку, Анна и Наташа пошли навстречу холодному пыльному ветру, к Павловскому мыску.
Уже темнело.
Туда же, куда шли они, брели безоружные солдаты, тащились какие-то люди с мешками на горбах. Бежали с плачем женщины и дети.
– Эва, какое нам счастье привалило: «Владимир» у стенки стоит! – воскликнула Анна.
На верхней палубе «Владимира» полно народу. Пароход отрывисто гукнул и зашевелил плицами колес, готовясь отвалить. С мостика командир в рупор крикнул стоявшей позади шаланде, тоже сплошь занятой людьми:
– Крепи перлинь [350] !
– Есть крепи перлинь! – отозвались с шаланды.
Анна с дочерью и сыном кинулись на пароход по сходням. За ними заложили фальшборт.
350
Перлинь – канат.
– Отдай носовой!
Заработала машина, задрожала палуба, пыхнула дымом труба. Отрабатываясь на заднем ходу, «Владимир» на кормовой чалке [351] с трудом повертывался носом против ветра.
– Отдай кормовой!
– Есть!
Машина заработала вперед, и пароход, натянув перлинь, пошел к Северной стороне, ведя на буксире шаланду…
С большим трудом, огрызаясь на грубые окрики, Анна пробилась от борта на середину палубы. Здесь было не так тесно. Люди сидели на бухтах канатов, прямо на палубе лежали, охая и кряхтя, раненые… Все смотрели назад, на Севастополь. На Городской стороне полыхали пожары, освещая багровым заревом низкие тучи. По небу чертили огненные дуги ракет.
351
Чалка – веревка, которой привязывают на причале судно.
– Глянь-ка, братцы! Что же это деется там, на горах? – раздался испуганный крик на палубе.
– Ах, милые мои, что же это такое?
Все взоры обратились к скатам берегов Южной бухты. Снизу, от берега к вершинам, ползли, извиваясь, огненные змеи… Вот они доползли до вершин, погасли, и через мгновение над бастионами начали взметываться к небу один за другим огромные огненные снопы… Дикий вопль вырвался у кого-то из стоявших на палубе парохода, и, как бы отвечая на этот крик, с Корабельной стороны донеслись потрясающие громовые раскаты взрывов… Народ на палубе вторил взрывам воплями и плачем.