Малая Бронная
Шрифт:
– Девушка, девушка, вы не забыли, что в грузовом отсеке собака? A dog, вы понимаете? Он точно у вас отапливаемый? Девушка, если Акбар там замерзнет…
Китаянка лишь растягивала рот в улыбке и беспомощно разводила руками.
«Какого хрена! – устало подумала я. – Зачем меня занесло в эту дурацкую киноэкспедицию на край света, с этими людьми, расценивающими предстоящие съемки как увеселительную прогулку по экзотическим местам (прогулку за счет кинокомпании, которая отважилась отправить тридцать охочих до приключений обалдуев на «вечный материк») и не представляющих даже приблизительно, что их ожидает. Ради чего я ввязалась в эту авантюру, назвавшись к тому же специалистом-тибетологом и натрепав, что знаю эти края как свои пять пальцев? Что за проклятая бессмертная склонность находить на свою голову и прочие части тела бессмысленные приключения?»
Не успела я предаться самобичеванию, как в проходе между креслами возник человек, воплощавший в себе ответ на все мои сакраментальные вопросы – режиссер будущей картины Руслан Авалов. И я в который раз поразилась волшебной способности этого мужчины – не обладавшего ни громадным ростом, ни внушительной фигурой, ни громовым голосом – немедленно привлекать к себе внимание всех находящихся рядом, оборачивать на себя все головы. Достаточно было одного взгляда его янтарно-охристых кошачьих глаз, чтобы вся группа киношников подобралась и притихла в ожидании монаршего слова, чтобы все уставились на это лицо – бесстрастное, широкоскулое, резкое, тонкогубое, этакий беспощадный и мстительный языческий идол (он говорил мне как-то, что унаследовал свою внешность от прабабки, какой-то азиатской не то княжны, не то султанши, я, впрочем, не особенно верила ему, известному любителю красиво приврать).
– Черт знает что! – негромко, ни к кому не обращаясь, выругался Авалов. – Нужно было мне вылететь раньше, смотреть натуру. Продюсер, сука, экономит на всем. Придется положиться на тебя, ты ведь там все знаешь, –
И я, как всегда завороженная его спокойной властностью, беспечно отозвалась, стараясь, чтобы не дрогнул голос:
– Конечно, Руслан Георгиевич, не беспокойтесь.
Он кивнул, словно и не ожидал другого ответа, и, не обращая больше на меня внимания, двинулся дальше по проходу, поравнялся с Люсей, немедленно оборотившей к нему пронзительно-синие очи, и легко опустился в пустовавшее рядом кресло. Я отвернулась и тут же встретилась с подозрительно прищуренными глазами Андрея.
– Опять ты с ним заигрываешь, глазки строишь! – сквозь зубы процедил он. – Да ты в него влюблена по уши! Я все понял! Вот, значит, как вы вместе над сценарием работали…
Господи, сколько это может продолжаться? Я устало выдохнула и попыталась выдернуть руку из его железных лап.
– Эй, сценаристка, хорош обниматься, долго еще? – над спинкой моего кресла возникла встрепанная голова Славика. – А, Марин, приземлимся скоро?
Андрей выпустил мою руку и отвернулся.
– Откуда я знаю! – огрызнулась я, потирая онемевшее запястье.
– Ну как же? Ты же сто раз тут была… – удивленно приподнял брови Славик.
– Уважаемые пассажиры, наш самолет начал снижение. Через двадцать минут мы совершим посадку в аэропорту города Лхаса, – по-английски объявил первый пилот.
– Еще двадцать минут, – ответила я Славику. – Докуривай, что осталось, а то там таможня строгая! Могут в китайскую тюрьму бросить… А там крысы знаешь какие? Полуметровые! Да и к тому же пытки китайские… ну, ты меня понимаешь!
Славик побледнел, похлопал себя по карману и со всех ног помчался в сторону туалетной кабинки. И Андрей, дождавшись, пока тот скроется, возобновил допрос:
– У тебя с ним что-то есть? С Аваловым? Отвечай!
– Радуйся, ты меня раскусил! – со злостью бросила я. – Он – моя муза! Мой желтоглазый бог вдохновения! Уяснил? Замечательно! А теперь оставь меня в покое. Обескураженный Андрюша подскочил со своего кресла, потоптался в проходе и уныло поплелся куда-то в хвост самолета. Я же откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза. Самое смешное, самое идиотское и нелепое было то, что я сказала Андрею правду.
Прошлой зимой я, вдрызг разругавшись с очередным спутником жизни и в негодовании свалив из его уютного гнездышка на Рублевке в глухую ночь, оказалась неожиданно не только невидима и свободна, но и почти полностью лишена средств к существованию. Все накопления, вымученные многочасовым корпением над бессмысленными розово-сопливыми диалогами для очередного «мыла», я ухнула в покупку отдельной квартиры – баснословно дорогой, но зато именно такой, как хотелось, просторной, гулкой, с высокими потолками и скрипучими деревянными полами, в старинном доме в центре Москвы. Еще и кредит оказался не до конца выплачен. В общем, деньги были нужны, и срочно, и я пустилась на поиски работы, любой, пусть самой последней литературной поденщины.
Конечно, кропать бездарные сериальчики с предсказуемым сюжетом – не совсем то занятие, о котором я мечтала, будучи юной и восторженной студенткой сценарного факультета ВГИКа, но выбирать сейчас не приходилось. И я почти уже подписалась строчить какую-то омерзительную комедийную муть, когда мне неожиданно позвонила киношная подружка, бывший всесильный второй режиссер, ныне переквалифицировавшийся в исполнительные продюсеры одного из центральных каналов, – Надька. Конечно, для многих она давно уже являлась Надеждой Александровной, но для меня было сделано исключение. Итак, Надька выпалила с места в карьер:
– Слушай! А ты же вроде интересовалась Тибетом, да? Я тут узнала, что Авалов хочет картину про монахов буддийских снимать и ищет сценариста. Хочешь, я тебя с ним познакомлю?
Представьте, что вы очень голодны. Так голодны, что рады будете заплесневелой корке хлеба, и вдруг вам предлагают перекусить нежнейшим, только что зажаренным стейком. Каково, а? Я не просто хотела познакомиться с Аваловым, я и в самых пылких фантазиях не могла себе представить, что когда-нибудь доведется с ним работать. Я выросла на его фильмах, они были для меня альфой и омегой большого кино, учебными пособиями и отдушиной от серости окружающего мира. Короче, я согласилась. Надька обещала представить нас друг другу на ближайшей кинотусовке.
– Только учти, – наставительно произнесла она, – Авалов – страшный бабник. На «Мосфильме» не осталось ни одной гримерши, которую он бы не трахнул.
– Надюшенька, – рассмеялась я, – кого ты учишь? Мне тридцать три года, десять из них я в кино. Я сама, если понадобится, любую гримершу покорю.И вот мы оказались за одним столиком на пафосной вечеринке вручения очередных наград за вклад в важнейшее из искусств. Музыка грохотала, клубился сизый сигаретный дым, вокруг мелькали лица, знакомые и нет, за нашим столом собралась тьма народу, все что-то орали, перебивали друг друга, схлестывали бокалы. Я пыталась разглядеть среди всего этого содома Авалова, которого до сих пор видела только в телевизионных новостях – как-то так вышло, что за годы работы в кино мы ни разу не пересекались «вживую». Интересно было, как же ведет себя в жизни этот титулованный, обласканный критиками и зрителями полубог, какой он, Руслан Авалов, – самодовольный велеречивый болтун или игривый старпер с маслеными глазами? Я толкнула Надьку коленкой под столом:
– Ну и где он? Где Авалов?
– Ты че, дура, что ли? Вот же он, – зашипела она, указывая глазами на мужчину, молча сидевшего у другого конца стола.
Прищурившись, я попыталась разглядеть его среди мелькающих фотовспышек и клубов табачного дыма. Ах да, вот же он – человек из телеящика, теперь я узнала это лицо – странное, неправильное, все черты резкие, будто грубо высеченные из куска дерева, а выражение надменное, высокомерное, как у восточного султана, волосы темные, коротко остриженные, с проседью, плечи не особенно широкие, ладони небольшие, и вообще фигура не внушительная, скорее сухощавая, жилистая. Вот только глаза – умные, цепкие, прожигающие насквозь. Еще и с желтым отливом… «Неприятный тип», – решила я.
Он молча сидел на своем месте среди всеобщего бурного веселья и ликования, не смеялся шуткам, не подавал бессмысленных дежурных реплик. Не знай я, что это Авалов, я бы на него и внимания не обратила.
Надька, успевшая уже опрокинуть пару бокалов, как обычно, рисовалась, вещала что-то с претензией:
– Вы понимаете, любовь – это как у Овидия… Вы читали Овидия? Эту книгу, как же ее, забыла, как это по латыни.
– «Ars Amandi», – негромко сказал вдруг Авалов.
И все тут же умолкли, и Надька, глупо хлопая глазами, обернулась к нему:
– Что? Что вы сказали, Руслан Георгиевич?
– Трактат Овидия называется «Ars Amandi». «Искусство любви», – пояснил он и вдруг улыбнулся своим длинным узким ртом.
Могла ли я, паршивая библиофилка, просидевшая все детство на полу перед книжным шкафом родителей, листая фолианты, которые весили больше меня самой, в него не влюбиться? Могла. Тогда еще могла. Тогда, после того как Надька нас таки представила и мы обсудили детали будущей работы, я всего лишь отметила про себя, что он крайне начитан и потрясающе умен, как бы забыв при этом, что оба эти качества являются для меня афродизиаком почище самого действенного из них.
– Я недавно прочел книгу об экспедиции Геринга на Тибет, – начал он. – Мне показалось, что с этим материалом было бы интересно поработать. К сожалению, я в этом вопросе дилетант, почти ничего не знаю. Мне рекомендовали вас как талантливого сценариста и по совместительству знатока тибетских тайн и загадок. Это правда? – Его желтые глаза уставились на меня, черные брови изогнулись.
И я почувствовала, как знакомо закололо в груди от какого-то смутного восторга, как кровь прилила к щекам – по этим ощущениям я всегда понимала, что меня унесло, что сейчас я начну замысловато и вдохновенно лгать, пытаться всеми силами заинтересовать собеседника, разыгрывая перед ним нечто совсем иное, чем я есть на самом деле.
– Правда! – кивнула я. – Я много раз бывала на Тибете, беседовала с монахами, посещала старинные пагоды.
Мое увлечение Тибетом началось давно, и хотя я многое знала о таинственном крае, все мои знания почерпнуты были из книг. Однако об этом я предпочла умолчать. Я плела что-то про гипотетические ворота в Шамбалу, про древние мантры, с помощью которых Геринг надеялся изменить человеческую эволюцию и вывести вид совершенных людей, о великой горе Кайлас, которая по всем эзотерическим преданиям является центром вселенной и имеет непосредственную связь с Богом…
Авалов слушал меня внимательно, стараясь не упустить ни одного слова. Этим своим умением слушать, полностью отдавать свое внимание собеседнику он очень подкупал, располагал к себе. На мгновение начинало казаться, что его интерес к тебе какой-то особенный, ведь не будешь же так самозабвенно слушать человека, который совершенно безразличен… Он устремлял на говорившего свой тяжелый гипнотизирующий взгляд – прямо-таки питон Каа в предвкушении доброй охоты – и вдумчиво молчал, наблюдая, как довольная жертва распинается, проникаясь доверием и симпатией. В высшей степени нетрудоемкая и полезная привычка.
– Марина, вы просто находка, – сказал он наконец. – Вы потрясающе интересный и талантливый человек. Удивительно, что я раньше о вас не слышал.
Мое тщеславное нутро возликовало! Разве не этого ждет каждый распоследний бумагомаратель? Разве не эти слова, втайне сотни раз
– Так, значит, вы согласны поработать со мной? Когда я могу ждать от вас первого варианта сценария? Может быть, через месяц? О деньгах мы с вами договоримся.
Через месяц… Если бы он сказал «завтра», я немедленно уселась бы за компьютер, просидела всю ночь, ослепла и помешалась от непосильного напряжения, но к утру положила бы перед ним законченную работу.И я принялась за сценарий. Просиживала часы в библиотеке, постигая тибетские тайны, которые, по мнению Авалова, все давным-давно мне известны, перелопачивала Интернет, строчила, правила, переписывала. Я погрузилась в историю разведчицы Ингрид Вальтер, отправившейся в геринговскую экспедицию с целью сорвать богомерзкие планы нацистского преступника, так глубоко, словно она была по меньшей мере моей собственной бабушкой. И ровно через месяц позвонила Авалову с сообщением, что первый вариант сценария готов.
Он приехал вечером, сразу сел к столу и придвинул к себе стопку отпечатанных листков. Мне отчего-то сделалось страшно, и я вышла покурить на балкон, чтобы не смотреть, как он читает. На улице мело, как в рождественской сказке, и уже через пять минут я превратилась в трясущийся от мандража сугроб. Я ждала, что он крикнет из комнаты: «Отвратительно! Марина, я в вас ошибся, вы – бездарь!»
Ну, или – немыслимая надежда! – «Боже! Это гениально! Я ни на что подобное и не рассчитывал!».
Но, когда я вернулась, он даже не взглянул на меня, деловито черкая что-то в тексте.
– Ну что? – нервно передернув плечами, спросила я.
– Этот диалог лучше убрать, он тормозит действие, – не поднимая головы, буркнул он. – Начнем сразу с выстрела. Так, теперь дальше…Я была совершенно счастлива, я впервые работала над серьезной драматургией – не над очередным безмозглым «мылом», а над настоящим большим проектом, который увлек и захватил меня. Авалов приезжал почти каждый вечер, и мы правили, дорабатывали, дожимали сцены. Спорили, подбирали нужные слова, наспех проигрывали вызывавшие сомнения эпизоды.
Авалов заполнил собой всю мою жизнь. Он оказался возмутительно, предательски талантлив, этот пятидесятилетний анфан террибль [3] российского кинематографа. Он лихо вымарывал эпизод, над которым я билась две недели, и с ходу заменял одной мелкой, но потрясающе емкой и исполненной смысла деталью. Он вскакивал из-за стола, в мгновение ока перевоплощаясь то в древнейшего буддийского монаха, то в молодого нацистского офицера, и наглядно показывал мне, почему такой жест для этого персонажа не характерен.
Я, многоопытная и искушенная, могла устоять перед неземной красотой, атлетическим сложением, славой и почетом, даже – хотя и с трудом! – перед большими деньгами. Но неподдельный природный талант превращал меня в розовую сентиментальную лужицу. Могу предположить, что Авалов, со свойственным ему умением чувствовать людей, довольно быстро раскусил эту мою маленькую слабость и не упускал случая продемонстрировать, на что он еще способен. В самом деле, удобнее ведь иметь дело с коллегой благоговеющим и восхищенным, чем с трезвым и полным сомнений. В общем, старый черт, без сомнения, знал, что делает.
Я не была юной восторженной поклонницей, наоборот, тридцатилетней прожженной теткой с богатым на приключения прошлым, но этот человек – да, в самом деле, человек ли? – за несколько совместно проведенных бессонных ночей подчинил себе все мои мысли, чувства и желания.Однажды он со свойственным ему апломбом ткнул пальцем в одну из страниц сценария и заявил:
– Вот этого быть не может! Это авторский произвол, поведение героини не мотивировано.
– Почему? – тут же подобралась я.
Он поднялся из-за стола, отошел к окну, прищурившись, что-то разглядывал сквозь сполохи метели – воплощенная творческая мысль. Затем обернулся.
– Зачем она целует героя? Она – классный профессионал, умеет держать себя в руках. И в данный момент занята делом своей жизни. Откуда вдруг такой неконтролируемый всплеск чувств?
– Может быть, – с трудом выговорила я, – потому что она не только профессионал. Но еще и женщина.
Я медленно поднялась на ноги и пошла к нему через комнату. Казалось, что я тысячу лет вот так двигаюсь вперед под пронизывающим взглядом желтых азиатских глаз. Он ни шага не сделал мне навстречу. Зачем? Яд, которым он потчевал меня все эти дни, делал свое дело, и добыча плыла в руки сама, не вынуждая хищника напрягаться. Я подошла вплотную, вдохнула его запах – пряный, мускусный, почувствовала, как дрогнуло и оборвалось сердце, и осторожно дотронулась губами до его рта. Он чуть отстранился, взял в ладони мое лицо, долго-долго вглядывался, потом сказал раздумчиво:
– Может быть. На этот раз ты права.
И лишь затем поцеловал, по-настоящему, медленно и настойчиво, словно никуда не спешил, хотел подольше растянуть это мгновение.
И после, когда мы переместились уже в постель, он продолжал действовать так же неспешно, самозабвенно, как будто это и есть главная цель его жизни. Он осторожно взял в ладони мою ступню, тихонько грел ее, лаская подушечками пальцев, покачивал и, наклонившись, вдруг прижался горячими губами к щиколотке. Я вздрогнула, выгнулась дугой, потянула его к себе, торопясь скорее, скорее соединиться с ним, стать «едина плоть». Но он не поддавался, продолжал оттягивать наслаждение, бесконечно долго бродил губами по моему телу, как будто именно это – стремление предугадать на долю секунды раньше каждое мое желание, отдать всего себя, не ожидая ничего получить взамен, и было для него наивысшим удовольствием. Я никогда еще не сталкивалась с такой степенью откровенности, искренности, вывернутости наизнанку перед женщиной. На мгновение стало страшно, я осознала вдруг, что между нами происходит что-то огромное, настоящее – ведь не бывает же, чтобы вот так, нервами наружу, со случайной, ничего не значащей телкой. И когда, наконец, он опустился на меня, распростертую на кровати, мой всхлип сотряс видавшие виды стены старого дома.
Мне казалось, что мы не просто любим друг друга, а выполняем какой-то священный языческий ритуал в честь многоликого и бессмертного творческого начала. Словно сам Дионис, такой, каким его изображали на греческих вазах, – изжелта-смуглый, стройный и гибкий, лукавый бог-покровитель театрального искусства, лицедейства, волшебной манкой лжи, спустился ко мне с блистательного Олимпа. Это его длинные жилистые руки гладят мое тело, дразнят и ласкают, заставляя кровь вскипать и бурлить. Это его черные, пахнущие солнцем и спелым виноградом волосы касаются моего лица. Это его миндалевидные, не знающие стыда глаза ни на минуту не прячутся под веками, словно, оставаясь центром происходящего, он одновременно с интересом наблюдает за действом со стороны. И мне казалось, что каждым движением, каждым горячим прикосновением губ к коже, каждым своим вздохом и стоном мы служим великой древней стихии – Искусству.
Удивительно, сколько всего способна себе нафантазировать даже взрослая, опытная и циничная женщина на основе обыкновенной любовной связи. Какой драматургический конфликт выстроить, исходя из пережитого положительного сексуального опыта. Я не мечтала, конечно, о том, что ради меня Авалов оставит свою жену (между прочим, довольно известного кинокритика) и мы, взявшись за руки, пойдем в сторону восходящего солнца. Нет, я сочинила себе какой-то невероятный, гениальный творческий тандем, родство вечно ищущих бесприютных, беспокойных, неприкаянных душ.
Он говорил:
– Ты даже не представляешь, с какой бездарностью порой приходится иметь дело! Любая скотина мнит себя писателем, непризнанным гением. Ты – совсем другое! Ты так чувствуешь людей, все твои персонажи живые, они думают, чувствуют, говорят. Когда я тебя читаю, мне хочется работать! Ты – мое вдохновение!
Чего мне было еще? Поразить самоотдачей в постели, потешить тщеславие, похвалить мою работу, подпустить яду в адрес более удачливых собратьев по перу… И вот я уже следовала за ним, слепая и глухая, как крыса за гаммельнским крысоловом.
Я и сама от всей этой истории становилась какой-то другой. Бесконечно перекраивала каждую сцену несчастного сценария, пока из каждой строчки не начинала сквозить такая безысходная нежность, что делалось жутко.
Месяц. Всего только месяц длилась наша работа. И я без преувеличений могла бы сказать, что это был счастливейший месяц в моей жизни. И, наконец, точка поставлена. Авалов деловито сунул под мышку папку со сценарием, поцеловал меня уже как-то бегло, без особого вдохновения, сказал: «Позвоню на днях» и исчез.
Я ждала. Я терзалась, спала в обнимку с телефоном, названивала сама, слушала бесконечные «Я занят, ищу продюсера, выбиваю деньги, провожу кинопробы…» Я вздрагивала от каждого звонка в дверь и летела открывать, мучительно надеясь, что увижу его на пороге. Я не могла поверить, что после всего, что было у нас, после этого творческого единения, после наших безумных ночей, когда мы, казалось, всеми жилами прорастали друг в друга, он смог просто уйти вот так, ничего не объясняя, забыть обо мне, не посчитать нужным даже попрощаться. Я караулила у проходной «Мосфильма». Ходила, в надежде встретить его, на околокиношные тусовки и, наконец, столкнулась с ним в коридоре студии. Он горячо рассказывал что-то юной субтильной блондинке с глянцево-бесконечными ногами (Люсе, как я узнала позже).
– Привет! – бросил он мне, коротко, торопливо, не удостоив даже взглядом. Настоящие гении могут позволить себе отбросить такие мещанские пережитки, как вежливость. – Познакомься, это Людмила Хрулева, главная претендентка на роль Ингрид Вальтер.
Он смотрел на нее пристально и изучающе, а по мне лишь скользнул глазами, и до меня наконец дошло, что этап работы над сценарием завершен, начинаются съемки и мастеру понадобился другой источник вдохновения. Что он, этакая цельная натура, может отдаваться целиком только чему-то одному, на многих его просто не хватает. Была я – и он весь был мой, до кончиков пальцев, до самой глубины своих кошачьих глаз. А теперь мое время прошло, и он так же искренне, до печенок, навзрыд увлечен другой. Вот только поверить в то, что это безумие, которое было между нами, способно повториться у него с другой женщиной, я, сентиментальная бестолочь, поверить не могла, все-таки, казалось мне, нас связывало что-то особенное.