Малая Глуша
Шрифт:
Он прикрыл глаза.
– Тестя пригласили, какой-то чиновник у себя в районе устраивал банкет, то ли по случаю защиты, то ли что-то еще. Почему он вдруг нас тоже позвал? Не помню. Почему мы согласились? Не помню. Как-то все получилось странно, нелепо, одно цеплялось за другое. Мы же могли оставить малыша дома, с бабушкой. Почему взяли? Я… я до сих пор думаю: а если бы я тоже выскочил тогда из машины? Почему я начал выбираться через пассажирское сиденье? Чтобы проходящие мимо машины не зацепили, не снесли дверцу? Разве это важно? Почему промедлил? Я, наверное, мог ее удержать.
– Почему не ребенка? – спросила Инна, глядя перед собой.
– Я пошел к тому человеку. Который может. Он мне сказал, ребенка нельзя. Не получится. Взрослый… помнит себя, каким он был, а ребенок… его очень трудно удержать. Я даже… обрадовался… подумал, что, если бы было дано выбирать, все равно выбрал бы ее. Она…
– Она была хорошая?
– Нет, – сказал он, тоже глядя перед собой в одну точку.
– Простите.
– Я сам виноват. Нельзя так любить. Но если я ее так любил, почему я тогда промедлил, Инна, почему?
Он помолчал.
– Когда я вспоминаю, то помню это чувство, знаете, словно это все было не на самом деле, словно понарошку или во сне, словно не окончательно, еще можно переиграть, я… просто сидел и смотрел, нет, я начал выбираться из-за руля, я же все равно тоже собирался… встать и отлить… но я выбирался через пассажирское сиденье, Инна, почему?.. Тесть выскочил на дорогу, прямо под машины, его не сбили каким-то чудом, он… несколько машин стояли нос к носу, ближе к обочине, на асфальте рассыпанное стекло, и еще красное, нет, не кровь, ее свитер, она была в красном свитере, он кричал, что посадит того, который… но тот был не виноват, это потом выяснилось, он был не виноват. Виноват малыш.
– Простите, – повторила она.
Вдалеке в черном небе пульсировало алое зарево. Чернобыль, подумал он, конечно же ему самое место здесь, где же ему еще быть.
– Что с нами будет, Инна? – спросил он тоскливо. – Что с нами будет?
– Ничего, – сказала она, нахмурившись. – Ничего. Теперь уже недолго.
Телега ехала уже меж холмов, серых, покрытых сухой спутанной травой, он вдруг увидел в одном из холмов квадратное прорезанное окошко, льющийся оттуда свет; кажется, горячий ветер даже донес обрывки смеха.
– А если, Инна, а если…
Он замолчал.
– Что? – спросила она шепотом.
– Она за это время изменилась так, что я ее не узнаю? Как мне понять, что это – она? Что женщина, которую я уведу отсюда, – это та самая, моя? Как?
– Если вы любите, вы обязательно узнаете, – твердо сказала Инна.
Такая долгая дорога, подумал он, а ведь еще обратный путь. Я думал, я выдержу. Если другие могут, то и я могу.
Холмы стали ниже, остроконечней, они были похожи на войлочные шляпы, из них торчали, словно сизые перья, столбы дыма, в каждом отсвечивало багрянцем полукруглое отверстие – то ли нора, то ли дыра. Их проводники, держа лошадь под уздцы, остановились, возбужденно переговариваясь, а из нор вылезали еще песьеголовые, двое подняли с телеги укрытое дерюгой тело и унесли его, кто-то увел лошадь, они стояли посреди странного города, растерянно
– Туда, – сказал песьеголовый, толкнув его в спину.
В землянке горел огонь, он ничего не понимал в печках и очагах, но здесь было что-то уж совсем примитивное, грубо сложенное; еще один песьеголовый, нагнувшись, шуровал угли железной кочергой; когда песьеголовый повернулся к ним, стало видно, что это женщина, груди у нее были перетянуты крест-накрест поверх рубахи какой-то тряпкой.
Они сажают людей в ямы, вспомнил он слова девочки Любы.
Как знать, что произошло на самом деле? Страшные песьеголовые убили их проводников, мирных жителей, женщину и ее дочь и, возможно, старуху, которую он так и не видел? Или страшные ламии отвели глаза, заморочили голову, связали, собирались перерезать горло, а песьеголовые пришли и спасли? За рекой нет правды, подумал он, вернее, все, что происходит за рекой, – все правда.
Песьеголовый, который привел их, стоял, загораживая входное отверстие, откуда лился багряный приглушенный свет.
– Что теперь? – спросил он, стараясь говорить веско и равнодушно.
– Теперь плата, – сказал песьеголовый.
– Плата? Какая?
– Вы убили моего мужа, – сказала песьеголовая женщина, – он не сделал вам ничего плохого, а вы его убили. Зачем?
– Я вам не верю, – сказал он. – Вы зачем-то устроили это все. Нарочно. И я не верю, что здесь можно убить. За рекой нет жизни, а значит, нет и смерти.
– За рекой есть все, и даже больше того, пришелец, – сказал песьеголовый. – Ты пришел сюда за милостью, а где твоя милость?
– Я защищал беззащитных.
– Ты защищал убийц. Просто потому, что они приняли симпатичный тебе облик. Смотри, как ты легко убиваешь. Как легко решаешь, кто прав, кто виноват. Только потому, что у меня собачья голова на плечах, а у них – нет?
– Вы пытаетесь меня на чем-то поймать, – сказал он. – Запутать меня.
– А чего ты хотел? – пожал огромными плечами песьеголовый.
– Я хотел… – Он набрал в легкие жаркий сухой воздух с привкусом железа и пепла. – Я хотел… я пришел сюда за человеком. И я уйду отсюда с человеком. Я понимаю, вы сейчас изо всех сил стараетесь показать мне, что нет никакой правды, что все… неопределенно. Я не знаю, как у вас. У меня есть правда. Одна. Я пришел за своей женой, и я заберу ее. Вот так.
– Да ты философ, братец, – сказал песьеголовый.
– Нет, – сказал он.
Он прошел по земляному полу в угол и сел на корточки. Теперь он увидел, что в очаге на огне стоит горшок и в нем что-то кипит и булькает.
– Я вожу за плату, – сказал песьеголовый. – Ты знаешь?
– Я заплатил на той стороне.
– Не считается.
– Плата, – сказал он. – Хорошо. Но у меня только то, что с собой. Что вы можете у меня взять?
– То, что ты можешь нам дать. – Песьеголовый, пригнувшись, чтобы не задеть головой низкий потолок землянки, подошел к нему и сомкнул чудовищные когти у него на запястье. – Пойдем.
Краем глаза он увидел Инну, жавшуюся к стенке со своим чемоданом.
– А она? – спросил он.