Малая Глуша

Галина Мария Семеновна

– Иди сюда, Жека! Как хорошо, как хорошо, что ты пришел!

Он отступил на шаг, наткнувшись еще на чье-то шевелящееся тело, вновь вырвал руку, резко, словно ненароком ухватил что-то липкое, скользкое; она еще шарила в воздухе пальцами, пытаясь дотянуться до него.

– Мой… иди сюда… Жека, ну же…

Кто-то, чье лицо ему было не видно, повернулся и привлек ее к себе, но и тогда она продолжала водить расслабленной рукой в надежде на ответное пожатие.

Он повернулся, вышел и закрыл за собой дверь.

Морок,

убеждал он себя, это морок, это не она, здесь может быть все, что угодно, это и есть испытание, если я смогу переступить через это, я смогу все. И тогда она вернется – та самая, любимая, ради которой он ехал этим печальным поездом, плыл по Реке в одинокой лодке, шел по пыльной дороге, лесным просекам, по выжженным полям песьеголовых…

Старухи на табуретке не было, не было и табуретки, солнце косыми лучами освещало грибок и песочницу, и там, у песочницы, сидела женщина. Он, ослепленный ярким светом, почувствовал, как сердце с размаха ударило в грудную клетку, но потом он увидел клетчатый грязный чемодан у ног.

– Инна, – сказал он.

Она повернула к нему лицо, оно было сосредоточенным и отстраненным.

– Как вы? – Он подошел и сел рядом с ней и вдруг ощутил ее тоску, и усталость, и тихое, покорное отчаяние.

– Он не вспомнил, – сказала она. – Он меня не узнал.

– Инна…

– Не захотел, – повторила она безжизненно. – Этот, с песьей головой… судья… был прав, это он от меня бежал, я его… слишком любила, а это… сейчас он не хочет… даже вспоминать.

Она всхлипнула и утерла нос рукой.

– Ему так лучше, – сказал он неуверенно.

– Не знаю. – Она покачала головой. – Я даже не могу поговорить с ним, он просто… А вы как? Нашли свою? Ее Рита зовут, да?

– Да, Рита, – сказал он. – Нашел. То есть…

– Что-то не так?

– Все не так, – сказал он. – Инна, понимаете, Инна, мы не отсюда. То есть мы уже не понимаем их. А они – нас. Что они тут делают? Зачем? Откуда нам знать? Они меняются, Инна. И мы меняемся. Ну вот. Все.

Он помолчал. Как хорошо, что она рядом, подумал он, я бы сошел с ума, если бы сидел тут один.

– Мы меняемся, – сказала она печально. – Они – нет.

Может быть, подумал он, но тогда… Что-то же делается с ними. Или… мы просто видим то, что раньше было скрыто от нашего пристрастного взгляда?

– Видак, – сказал он.

– Что?

– Видак, я привез его из Японии. И фильмы, такие, знаете… Ну, если коротко, порнофильмы. За это сажают, но кто бы тронул дочку Панаева? Ее мужа? И мы… собирали друзей, покупали выпивку… это было, ну, весело, мы были молодые и веселые и в грош не ставили всякие… ну, в общем, весело, и я вышел провожать Калязиных, поймать им машину, а она осталась, и еще один человек. Мой приятель, однокурсник. И когда я вернулся…

– Понятно, – сказала Инна.

– Я думал, это из-за… ну, мы все смотрели,

когда смотришь, то… Никогда не напоминал ей больше.

– Вы же любите ее? – спросила Инна строго.

– Инна, я не знаю. Боже мой, как я ее любил, как тосковал, когда… когда ее не стало! А теперь я думаю – кого я помнил? Как бы не совсем ее, ее другую, не знаю, как сказать. Мне казалось, я помню все, даже это, но ведь… Память подчищает за людьми, Инна.

– Она же вас узнала! Это такое счастье, такая редкость.

– Наверное, – сказал он устало.

– Просто примите ее такой, какая есть, и все. Уведите отсюда. А там, за Рекой, все можно начать сначала.

– Ничего нельзя начать сначала, Инна. Можно только… реставрировать, имитировать, врать. Как Пал Палыч, да? Она жива или нет, его Анна Васильевна? Он ведь и сам не знает. От нее землей пахнет, Инна.

Инна зажмурилась и затрясла головой.

– Замолчите, – сказала она. – Замолчите, замолчите, замолчите.

– Не врите себе, – сказал он жестко. – Их не вернуть. Собирайтесь, пойдем.

– Куда?

Он неопределенно махнул рукой:

– Пойдем отсюда. Это их мир. Мы тут чужие. Я… Я не лгал вам, Инна, тогда. Я правда вас… у меня больше никого нет. Только вы. Да, вы правы, можно начать сначала, но не так. По-другому. Вместе. Вдвоем. Нам будет легче. Мы будем поддерживать друг друга. Согревать. Мы будем жить, Инна. Это и есть все, ради чего… имеет смысл…

– Он вспомнит, – сказала она.

– Что?

– Рано или поздно он вспомнит. Здесь некуда торопиться. А я больше не буду ему мешать. Вот честное слово. Не буду спрашивать, куда он пошел, что за друзья… почему табаком пахнет, откуда деньги, здесь полно места, я буду жить отдельно, а он – сам по себе. Он вспомнит.

– Вы ему будете рассказывать про Буратино? – спросил он горько. – Про Бибигона?

– Я ему буду рассказывать про него. Как он рос. Как болел корью. Что он любил. Как мы ходили в зоопарк. Он вспомнит.

– Он не вспомнит, Инна. Это вы забудете.

– Нет.

– Здесь все забывают. И вы забудете.

– Я не забуду. Я люблю.

– Инна, – сказал он. – Я люблю вас.

– Как он плакал, когда большие мальчишки отобрали у него мяч. Как…

– Я люблю вас.

– И он вспомнит.

– Инна, – сказал он. – Инна, Инна, Инна… У вас имя – точно кричит птица. Я полюбил вас еще тогда, еще в самом начале пути, просто не давал себе осознать это, но я вижу вас, даже когда вас нет со мной. Как вы хмуритесь. Как улыбаетесь. Нам не понять их, Инна. Пока мы сами не перейдем Реку на… общих основаниях. Я не стану обещать вам, что мы и за Рекой останемся вместе. Как я могу? После всего, что… Но мы можем – жить.

Он схватил ее узкое лицо в ладони и повернул к себе. Темные глаза смотрели на него не мигая, и он уронил руки.