Малая Глуша
Шрифт:
– Вы их домой взяли? – спросил Вася, исподлобья наблюдая за ней. – Не положено ведь…
– Хватит, Вася…
– Ну хватит так хватит, – сказал Вася, принимая синенькую картонную папку, – значит, что у нас тут? Мунтян П.М., русский, беспартийный. Почему русский, если Мунтян? Ладно. Разведен. Имеет сына. До чего же, Лена Сергеевна, дурацкие, пошлые формулировки, ну что это такое – имеет сына? Как имеет? Выговор с занесением в личное дело. За пьянство и прогул. Выговор снят. Опять выговор. Оскорбил нецензурно члена профкома Передрееву В.А. Ох ты, какой Мунтян!
– Невроз, при котором человек постоянно ощущает чувство голода, – рассеянно пояснила Петрищенко. – С Мунтяном все?
– Вроде все. – Вася еще раз просмотрел личное дело и захлопнул папку.
– Ну и что общего?
– Пока не понял. Нету общего. Один интеллигент, гнилой, но с образованием, о себе заботился, второй – грузчик. Матершинник, скандалист и ворюга. Плохо, Лена Сергеевна. Торопиться нам надо. А то еще кого-нибудь привезут с ногами…
– Тьфу на тебя, Вася! – с чувством сказала Петрищенко.
– Он наверняка не ушел, залег неподалеку. Где-то около стадиона. – Вася шумно выхлебал свой чай и с удовольствием потянулся. – Шпроты он, значит, украл…
– Шпроты, – сказала Петрищенко, – ах, да. Погоди, Вася.
Она открыла дверцу кухонного шкафчика и пошарила за пачкой макарон и красными рижскими баночками в горошек.
– Вот… А то что-то есть захотелось.
– Шикарно живете, Лена Сергеевна, – одобрил Вася, ладонью вгоняя консервный нож в высокую баночку с тресковой печенью.
– Я ее на Октябрьские зажала, – почему-то оправдываясь, сказала Петрищенко. – Это из заказа. Прошлого. А то бы Лялька раньше съела. Нашла и съела. Она то худеет, то кидается на все, что в доме есть…
– Это который в августе? – удивился Вася. – А у меня не было. Вот суки, а? Вам, значит, положено, а мне – не положено. Несправедливость. Худеет, говорите? Худеет, худеет… Голодает… Один страдал этой, как вы сказали?
– Булимией.
– Булимией, во-от. То есть жрать хотел все время. А другой все время голодом лечился. Вот вам пожалуйста. Вот что общего. И ноги.
– Ты что, Вася?
– Я, пожалуй, знаю, кто это, Лена Сергеевна, – сказал Вася неохотно. – У нас спецкурс был… по зарубежной этнике.
Он помолчал, потом нацарапал на салфетке горелой спичкой и передвинул через стол к Петрищенко. Та, недоуменно приподнимая выщипанные брови, какое-то время разглядывала салфетку, потом покачала головой.
– Я и не слышала про такого, – сказала она наконец.
– Редкий он. Эндемик. Только это… – Вася протянул руку, смял салфетку и поджег ее в пепельнице. Салфетка вспыхнула быстрым желтым пламенем, свернулась в черную трубочку и рассыпалась. – Я не понимаю, что он здесь делает. Правда не понимаю. Почему зерно? Почему «Мокряк»? Он же лесной дух… вообще из лесу ни
– Ты, Вася, яснее выражаться можешь?
– Это дух голода, – сказал Вася.
Нет-нет, – думал Лев Семенович под звуки «Время, вперед», – я, пожалуй, не стану… не пойду… начнем с того, что кто-нибудь обязательно стукнет. Я приличный человек, без пяти минут кандидат наук, в горздраве работаю, и вдруг ни с того ни с сего к какой-то бабке… Потом, это вообще нехорошо.
Почему нехорошо, Лев Семенович толком не понимал, но ему отчетливо казалось, что, когда он наберет номер и попросит эту, как ее, Катюшу, в его жизни что-то изменится окончательно и навсегда, потому что ничего нельзя будет отменить.
Лев Семенович старался не пропускать программу «Время» и всегда старался поужинать до того, как прозвучат энергичные позывные «Время, вперед!». А если не успевал, то размещался перед телевизором с тарелкой, чем очень раздражал Риммочку. Но сегодня даже сообщения об одностороннем выводе наших войск из ГДР (интересно, зачем нам это понадобилось?) он слушал вполуха, думая о своем, и очнулся, когда под музыку «Из Манчестера в Ливерпуль» пошла погода. Мелодию эту Лев Семенович любил и сам порой с удовольствием подпевал: «Пого-ода, пого-ода…»
Но в этот раз дослушать мелодию до того места, где гул самолетных винтов, не дала Римма. Она с удивительной точностью выбирала именно те моменты, когда ему было хорошо и приятно.
– Ты про Олимпийскую деревню слышал, Лека? – Римма кончиками пальцев вбивала крем под челюсть и в шею.
– Нет, Риммочка, а что? Что случилось с Олимпийской деревней?
Римму почему-то очень интересовала Олимпиада. Он этого не понимал. Тем более Олимпиада летняя, ее любимого фигурного катания нет.
– В зеленой зоне, на юго-западе, в Тропарево, – пояснила Римма (слово «Тропарево» она выговорила звучно и с удовольствием, она вообще имела пристрастие к московской топонимике и даже фамилию режиссера Лиозновой произносила как «Лианозова»). – Они жилые дома построили. Не общежития для спортсменов, а квартиры, которые после Олимпиады будут заселять. Очень разумно, по-моему. Там, говорят, все очень современно, и даже на полу какое-то новое покрытие, ковровое, и мебель встроенная, даже кухни уже со встроенной мебелью. Надо будет похлопотать, чтобы нам именно там дали…
– Они и метро туда провели? – сухо спросил Лев Семенович.
– Нет, – Римма на миг смутилась и пожала плечами, – это на окраине, почти Подмосковье, и правильно, им же надо ограждать спортсменов от всяких провокаций… но там воздух хороший, и потом, тебе… – она вновь оживилась, – ведь будет положена служебная машина, разве нет?
– Вот, Риммочка, – начал Лев Семенович, скулы которого уже начинало сводить от бессильной ненависти, – это…
Она что думает, что шофер будет и ее возить? На базар, за курицей? Хотя нет, в Москве все куры заморожены, упакованы и в тушках лежат их собственные внутренности, завернутые отдельно в целлофан…