Малая Глуша
Шрифт:
– Он поручал нам наблюдать за муравейником, – сказала она, – и вести дневник. А потом кто-то из взрослых муравейник разрушил. Просто так, шел мимо и пропахал ногой. Муравьи так суетились…
– Наверное, – сказал он, чтобы ее утешить, – они потом построили новый муравейник.
– Нет, – сказала она, – они собрали все свои припасы и эвакуировались. Ушли. И своих деток забрали. И своих тлей. Они не захотели жить в таком опасном месте. У них бывают войны, вы знаете? Красные муравьи идут войной на черных.
– Как
– Мирмика. Они зовутся мирмика.
– Кто?
– Красные муравьи. Они охотники и рабовладельцы. Они забирают деток черных муравьев, а родителей убивают. И дети черных муравьев работают на них остаток своих дней.
– Все как у людей, – повторил он.
Ему стало грустно и неприятно. Хотелось поскорее закончить разговор и уйти. Но уйти было некуда. Все равно они шли в одну сторону.
– А у Лебедева правда дужка очков подвязана проволокой? – спросил он.
– Откуда вы знаете? – удивилась она.
– Просто подумал.
– Он сельский чудак, – сказала она. – Они, наверное, все похожи друг на друга. Ладно, пойдемте.
Он вдруг, словно спохватившись, понял, что у дороги темно и сыро, что лучи солнца косо прочерчивают бурьян, иван-чай приобрел пурпурный оттенок, а пижма в тени светится, как горстка брошенных на траву фонариков. Около уха настырно зудел комар. Муравьиный поток поредел и втянулся под корягу.
– Ох, – сказал он, встал, отогнал комара и с удовольствием потянулся, – ну и засиделись.
Только тут он ощутил, как ноют намятые жесткой вагонной полкой кости, как болят распухшие в кроссовках ноги. Солнечный свет просвечивал сквозь висевшую в воздухе пыль и был одновременно красным и золотисто-медовым. Нигде больше нет такого света, подумал он, только здесь.
Какая-то птица в кустах хлопнула крыльями, точно сложила и вновь расправила веер.
– Все равно здорово, – сказал он сам себе.
Она тоже поднялась, проверила молнию на чемодане.
– Надо идти, – сказала она, – а то комары съедят.
«Съедят» она произнесла как «съедять».
Он вообще заметил, что по мере приближения к малой своей родине она чуть заметно меняла выговор, интонации сделались неторопливыми, мягкими и певучими.
Над дорогой в неподвижном воздухе висели тучи воздушной мелюзги.
– Эти тоже кусаются? – спросил он.
– Только если стоять на месте.
– Давайте я все-таки возьму чемодан.
Он надеялся, что она скажет «нет, не надо», потому что все тело начало ломить с непривычки – он давно уже разучился ходить пешком, но она сказала:
– А давайте!
И, уже протягивая ему чемодан, уточнила:
– Я чуть-чуть отдохну и заберу обратно, ладно? И вообще, идите вперед, я скоро догоню.
– Конечно-конечно, – торопливо сказал он. И подумал: меня она не боится. А вот
Вдалеке раздался надсадный рев, словно чихал и кашлял кто-то очень большой и не очень здоровый, и он увидел, как из-за поворота выползает знакомый автобус с картонкой на ветровом стекле. На картонке синей шариковой ручкой было написано «Болязубы – Вокзальна площа». За стеклом клевали носом какие-то бабки-мешочницы.
– Вот и встретились, – сказал он невесело.
Солнце уходило, большое и красное, оранжевым и золотым блестели пыльные автобусные стекла, и синие тени веток, покачиваясь на пыльном капоте, пробегали снизу вверх.
Уже когда автобус приблизился, он увидел на ветровом стекле искусственные румяные розы, словно автобус принадлежал похоронной конторе.
Он отступил в траву, и автобус прошел мимо, так близко, что он почувствовал тепло разогретого радиатора. Лицо водителя за бликующим стеклом было темным и безразличным.
Мог же подождать меня утром, подумал он, ведь видел, как я бежал…
Почему-то сейчас это ему показалось особенно обидно, и он даже сделал водителю неприличный жест.
Водитель не отреагировал, а автобус сам по себе, проехав мимо, пукнул, выпустив облачко сизого вонючего дыма.
Жизнь неожиданно очень упростилась: поесть, попить, сходить в кусты, помечтать о том, как устроиться на ночь где-нибудь на сельской кровати. Кровать наверняка с сеткой, с никелированными шишечками, подумал он, иначе просто не может быть. И лоскутное одеяло. Обязательно должно быть лоскутное одеяло.
Он вошел в стаю мошкары, и та расступилась перед его лицом, распавшись на два рукава и сомкнувшись за спиной. Там, за спиной, кто-то, словно приближаясь, хлопал в ладоши. Он обернулся.
Инна шла за ним, смешно шлепая тапочками.
– Не волнуйтесь, – сказал он. – Я еще немножко понесу ваш чемодан.
Она улыбнулась, кажется – впервые за все время знакомства.
Улыбка была бледная и неумелая.
– А вы где живете? – спросила она ни с того ни с сего.
– В Москве.
– А в Москве где?
– На Соколе. Хороший район. Зеленый.
– А правда, там тоже сейчас с продуктами плохо?
– Ну, не очень хорошо. Наверное. Я вообще-то в столовой ем, в министерской.
Огромная белая птица скользнула над лесом, тяжело махая крыльями, красноватыми в лучах заходящего солнца.
– Подождите, – сказал он, – сам скажу. Это аист.
Она кивнула.
– А еще здесь должна водиться цапля-эгретка. Но это и правда аист.
Зря она не стала орнитологом, подумал он. Наверное, сама жалеет.