Мальчик А
Шрифт:
Джек знает Стива-механика еще недостаточно хорошо, чтобы понять, шутит он или говорит серьезно. Но Крис говорит ему: «Стив!» — и смотрит на него в упор, и Стив сразу же затыкается.
— Все хорошо, Плут. Все будет в порядке, — говорит Стив. — Просто мы уже староваты для таких плясок, и нам надо разогреваться. Но если тебе не хочется вставиться — без проблем. Твое право. Сходи в сортир, сунь в рот два пальца, и выйдет пилюлька, как миленькая. — Крис смеется. — И вообще ты какой-то с лица взбледнувший. Тебе сейчас явно не помешает как следует проблеваться.
Ди-джей орет в микрофон:
—
— Прошу прощения, дружище, — говорит он. — Не хочу показаться неблагодарным, но я, наверное, и вправду схожу в сортир.
— Все в порядке, — отвечает Крис. — Без проблем. — И вполне очевидно, что он действительно очень старается изобразить на своем пьяном, помятом лице дружеское участие.
Джек боялся, что у него не получится проблеваться. Но как только он наклоняется над «благоухающим» унитазом, он понимает, что зря боялся. Еще до того, как он успевает засунуть в рот пальцы, из него извергается пивная жижа — в воду, которая если и чище того, что в нее пролилось, то ненамного.
— Кто-то сегодня неплохо гуляет, — доносится чей-то голос из-за перегородки.
Джек отплевывается, чтобы убрать длинные «сопли» слизи, свисающие с губ. Но они словно прилипли, и ему приходится вытирать рот рукой. При этом он, разумеется, пачкает манжет. Джек рассматривает бурую жижу в толчке. Типа охотится на слона. Ничего похожего на таблетку он там не видит, но столь пристальное изучение органических масс вызывает еще один приступ рвоты.
Все раковины забиты размокшими бумажными полотенцами, но вода на вкус свежая, приятная. Джек моет руки, умывает лицо. Стареется более-менее отчистить манжет. У соседней раковины стоит худой рыжий парень, набирает воду в пластиковую бутылку Он весь мокрый от пота. Жует жвачку. Нижняя челюсть ходит из стороны в сторону, как у психопатичной коровы. У него огромные зрачки, похожие на два круглых отполированных камушка, но взгляд не злой, далее наоборот. Когда парень видит, что Джек на него смотрит, он улыбается ему, как другу. Ни на секунду не прекращая жевать.
— Сегодня тут прямо заебись, как классно, скажи! Лучше, чем на небесах, — говорит он с явным южным акцентом. Но еще до того, как Джек успевает сообразить, что ответить, рыжий уже идет к двери. Он оборачивается на пороге и кричит Джеку: — Удачи, приятель.
F как в Family
Отцы, привязанность
Было двенадцатое декабря, двенадцатый день двенадцатого месяца. А было двенадцать. На электронных часах на приемнике у него на столе светилось 12:01. А ждал, пока не высветится 12:12. Ему казалось, что в это мгновение он обязательно что-то почувствует, проникнется ощущением великого космического равновесия, когда все во Вселенной будет по-настоящему правильным.
В 12:11 раздался стук в дверь. Это был Терри, А понял сразу. Терри он знал недавно, но уже узнавал его стук. Было в нем что-то такое, что отличало его от всех остальных: более спокойное, более терпеливое.
— Войдите, — сказал А, хотя дверь запиралась снаружи.
Терри вошел.
— Твоя мама… — сказал он с порога. — Не знаю, как и сказать…
И хотя он еще ничего не сказал, А уже понял, что произошло.
Лицо А застыло, пока он пытался осмыслить известие. Осознать этот новый удар судьбы. А потом он весь сжался, и вот тогда полились слезы.
Уже три месяца он знал, что мать умирает, но это знание не подготовило его к случившемуся. Равно как и долгие перерывы, когда они с мамой не виделись по нескольку недель и даже месяцев. Он совсем от нее не отвык, лишь сильнее по ней скучал. И он заплакал. От жалости к маме, от жалости к себе, из чувства вины, из-за того, что теперь он потерял то последнее, что еще соединяло его с любовью.
Терри приобнял его за плечи. Как будто ему было не все равно. Как будто он мог и хотел стать для А новым звеном, которое удержит при нем любовь.
В последний раз, когда мать приходила его навестить, от нее буквально разило духами. Как будто, облившись туалетной водой, она могла убедить персонал исправительного заведения, что она — хорошая мать. Была хорошей матерью. Хотя, может быть, она просто пыталась заглушить запах смерти. Но в основе чарующего аромата духов лежит запах мертвых цветов и гниющих плодов, и А все время казалось, что мать разлагается у него на глазах.
Она никогда не красилась, когда приходила к нему в колонию. В первый раз все закончилось размазанной тушью, растекшимся гримом грустного клоуна. А может быть, мать вообще перестала краситься. В том городе, куда ее переселили, она никого не знала, так какой смысл наводить красоту? С отцом А она не общалась. И вообще как будто забыла, кто он такой. Она выглядела, как старуха, и А в какой-то момент осознал, что она и вправду уже старуха. Потому что, хотя она лишь приближалась к тому рубежу, когда о женщине говорят, что она «среднего возраста», этот самый «средний возраст» подразумевает, что у человека впереди еще полжизни, а у его мамы не было никаких «впереди» и «полжизни». Она сильно болела и выглядела очень плохо, под стать самочувствию. Ее кожа как будто провисла, лицо было землисто-желтым, цвета застывшего жира на немытой тарелке. Когда мать сказала, что у нее рак яичников, у А возникло гнетущее ощущение, что это он виноват, только он: первое недоброкачественное образование, зародившееся в этих самых яичниках.
Отец не пришел к А ни разу. А увиделся с ним только на похоронах, впервые за полтора года. Больше всего А поразило, что отец выглядел элегантно и стильно. Он никогда в жизни не видел отца в костюме, даже на суде. Костюм папе шел, папа в нем очень смотрелся, даже, может быть, чересчур. Можно, наверное, сказать и так: папа не столько скорбел по маме, сколько смотрелся в костюме. И уж точно не столько обрадовался встрече с А, сколько, опять же, смотрелся в костюме.
Народу на похоронах было мало. Оба, и мама, и папа А были единственными детьми у своих родителей, и А был их единственным ребенком. Все бабушки-дедушки умерли уже давно. В общем, их род вымирал.