Мальчик, которому не больно
Шрифт:
И ещё я желал ему удачи. Когда он уходил из моей комнаты, даже если он уходил только на кухню или во двор, я крестил дверь вслед ему.
Не знаю, откуда это у меня вдруг взялось. Но была такая привычка.
И вот…
Конец всему
Я не знаю, как рассказывать об этом. Я никогда раньше не рассказывал. Не потому, что некому. А потому, что страшно.
Однажды в ворота зазвонили. Не по-нашему. Наши звонили
Я услышал, как хлопнула дверь — Бабушка пошла открывать. И стало тихо. А потом она закричала.
Долго так кричала:
— А-а-а!
И снова настала тишина.
Я крикнул, позвал хоть кого-нибудь. Но кого? Мы жили одни. Снимали дачу, и всё. Больше тут никого не было. Только раз в месяц объявлялись хозяева. На каких-нибудь пять минут.
Тогда я попробовал что-нибудь предпринять. Но что? Коляска стояла в прихожей. От кровати до коляски меня носил Папа. А сам я добраться не мог.
А Бабушка опять закричала:
— А-а-а!
И тогда я свалился с кровати и пополз по полу в трусах и майке, отталкиваясь только руками.
Это было нелегко. Но возможно. Особенно, если по гладкому паркету. Я полз, я волок себя и не чувствовал ничего. Только руками и животом — холодный пол. А всё остальное ничего не слышало и ничего не понимало. Человек с половиной туловища.
Я прополз по-пластунски до двери из комнаты. Перебрался через невысокий порожек. И пополз по большой комнате.
Плоховато это у меня получалось. Но я не плакал на этот раз. Что-то такое не давало заплакать. Я хотел добраться до людей. Вот и всё. Но они пришли сами. Вдруг застучало много грубых шагов. Я приподнялся на руки. И увидел, как вошли три милиционера. Но я не испугался их.
— Господи! — проговорил один.
— Что делать? — спросил другой.
— Придётся, — ответил третий.
— Лучше не надо, — снова сказал первый. И склонился надо мной.
— Ты не знаешь, Мальчик, где документы твоего Папы? — спросил он.
— Знаю, — ответил я. — В тумбочке возле его кровати.
— А Бабушки? — спросил он.
— В её комнате.
— У тебя кто-то есть? — опять спросил он.
— Папа и Бабушка, — ответил я.
— А ещё? Мама?
— Нет, — ответил я.
И тут этот чужой человек сказал мне жуткое:
— Твой Папа погиб в автокатастрофе, — сказал третий милиционер. — А Бабушка… Её увезли на «скорой».
— Когда? — спросил я машинально, пропустив первые слова.
— Сейчас, — сказал он. А я лёг на пол. И умер.
Я хотел бы умереть. И очень хотел бы заплакать. Но ни то, ни другое не получалось.
Я
Получался длинный сон с короткими перерывами.
В перерывах — я лежу у себя, а сверху ярко горит свет.
Я лежу, а в углу сидит милиционер. Что он тут делает?
Я лежу и вижу лица хозяев. Эти лица недовольны. Хозяева — лысый мужчина и толстая женщина — мотают головами. Они что-то говорят милиционеру и мотают лицами — два человеческих бегемота.
А я снова опрокидываюсь в черноту.
Я хочу, я прошу Богородицу, чтобы мне стало больно. Но мне не больно!
Во тьме
Я оказался во тьме. У нее было имя: ничегонепонимание.
Милиционеры поговорили с хозяевами и ничего не выговорили.
Прошла ночь, половина дня. Он тоже был для меня ночью.
Опять затопали чужие сапоги. Или, может быть, ботинки, не знаю. Пришли мужчины в белых халатах и стали укладывать меня на носилки. Я молчал, но сопротивлялся.
Они уговаривали меня словами, а руками не уговаривали. Сжали мне мои руки, а ноги мои подчинялись всему, что угодно, и без меня.
Меня увезли.
Я не знаю, куда.
Я оказался в большой комнате, где стоят железные кровати. В ногах, на спинке, висит железная дощечка. К ней прикреплена бумажка. В этой бумажке что-то пишут взрослые в белых халатах. Но не врачи. Кто-то они другие. Да и халаты у них что-то грязноватые.
Это не больница.
На других кроватях лежат дети. Такие же, как я, но не такие.
Один мычит и трясет руками. Другой орёт — но мне он не мешает. Его крик пробивается ко мне, как будто это жужжание комара. К нему, когда он слишком громко пищит, подходит тётя в не очень чистом халате и делает укол. Писк становится еще тоньше.
Два еще, сильно подстриженные, лежат молча, не поворачиваясь. Два раза в день к ним подходят няни и растирают спины ваткой. Но и от меня видно, что на спинах у них синяки. Я хорошо знаю, как они называются.
Пролежни. Это значит, слишком долго лежат. И не двигаются.
Я этого насмотрелся в больницах.
Я, значит, новый. А еще две кровати пустые. Хотя на листках там что-то написано.
Наверное, не успели убрать.
Время от времени ко мне приходят люди в халатах. Меня расспрашивают о здоровье: как я себя чувствую.
Я говорю в ответ одно и то же:
— Где Папа? Где Бабушка?
Мне отвечают:
— Папа умер. Бабушка в больнице.
От этих слов я опять погружаюсь во тьму. Ничего не отвечаю на их вопросы. Потому что я не умею больше говорить.