Мальчик, который переплыл океан в кресле
Шрифт:
– МЫ ПОЕДЕМ НА АВТОБУСЕ, – кричу я во все горло, показывая на автобусную остановку через дорогу. Сегодня утром, глядя из окна квартиры, я заметил: автобус идет по нашей улице на Ханидаун-хиллз. Поэтому, кто бы там что ни говорил, это я тут главный шпион. – МЫ ПОЕДЕМ НА АВТОБУСЕ ПРЯМО СЕЙЧАС, – воплю я.
– И незачем так орать, – бормочет Билли. – Я надел балаклаву, а не улетел на Плутон.
Может, сам он и не улетел, а вот его мозги точно где-то не здесь.
Приходит автобус номер шестьдесят три, и мы садимся в него. Водитель говорит, что не планировал сегодня перевозить
Автобус везет нас по улице Эдем, через парк, мимо домов, раскрашенных как конфетки-ассорти, вдоль побережья. Видно даже бухту в форме подковы. Рыбацкие лодки качаются на волнах, как игрушки в ванне; плеск волн звучит как биение сердца. Мы резко поворачиваем направо, вдаль от набережной, и через двадцать минут приезжаем на Ханидаун-хиллз. Чувство такое, словно еще пару дней назад мы были здесь. Впрочем, так оно и есть. Мой желудок выделывает кренделя, как гимнаст на трапеции. Что за ерунда! Это ведь наш дом, а Перл – наша «почти» мама. Стоя на пороге, я думаю, что скажу ей, когда увижу. Может, вместо слов я просто раскину руки, чтобы она обняла меня. Перл отлично обнимается. Я стою у двери и потею, как овца в шерстяном свитере. Наконец я извлекаю из кармана ключ от входной двери. Та легко распахивается, и мы с Билли на цыпочках пересекаем прихожую, как злодеи из пантомимы. Мы останавливаемся и прислушиваемся, не раздастся ли чей-нибудь голос. Но стоит такая тишина, как у вагончика с кебабами на вегетарианской конференции.
– Я не слышу голоса Перл, – шепчет Билли. – И я, – шепчу я в ответ, пробегая пальца ми по синим ласточкам на обоях в коридоре. Эти обои выбирала мама. Я помню это, потому что как раз недавно Перл сказала, что хочет поменять их, а папа сказал, что их выбирала мама. Перл разозлилась, потому что не она выбирала обои, но ей приходится с ними жить. А потом она улыбнулась папе и сказала, что это неважно, а папа почувствовал себя виноватым и сказал, что Перл права. Потом папа сказал, что она может поменять обои, и Перл снова улыбнулась, потому что этого-то она и хотела.
– Ох, мама, – шепчу я, поглаживая одну из маленьких ласточек.
– Что? – шипит Билли, приподнимая балаклаву. – Ты зовешь охрану?
Я качаю головой и говорю:
– Давай поторопимся. Нам нельзя оставаться надолго, мы обещали папе вернуться к чаю. Мы идем в гостиную, и Билли тут же сообщает, что Перл уехала навсегда. Я проследил за взглядом брата: на стене виднеется прямоугольный участок потемнее. Там висел автопортрет Перл: она нарисовала его одним дождливым вечером как-то в воскресенье.
– Ты прав, – вздыхаю я, таращась на пустую стену. – Перл бы не сняла эту картину. Ей нравился портрет.
– Может, она перенесла его наверх? – В глазах Билли теплится надежда.
Но автопортрета Перл наверху нет, как и самой Перл и ее вещей. Что-то ударяет меня под дых, и я понимаю, что это острый локоть Билли. Он канючит и канючит, а потом говорит, что это настоящая тайна, которую
– Она убежала тренировать животных.
– Каких животных?
– Единорогов.
Я вглядываюсь в прорезь балаклавы: может, вместо моего брата там теперь живет амеба с одноклеточным мозгом? Нет, все еще Билли.
– И когда же ты в последний раз видел единорогов в этом районе? – спрашиваю я братишку, уперев руки в бока.
Билли говорит, что никогда не видел, но он точно знает, что они повсюду. У него есть доказательства.
– Какие доказательства? – удивляюсь я.
– Они какают радугами на дорогах, – объясняет братишка.
Я хочу было объяснить Билли, что это подтеки горючего из двигателей, но знаете что? Зачем тратить силы, чтобы найти смысл там, где его нет? Вместо этого я сообщаю брату, что так у нас ничего не выйдет и что надо придумать что-нибудь еще. Перл здесь не живет.
– Давай положим письмо на стол внизу, – предлагаю я. – Если Перл вернется, то найдет его, прочитает и свяжется с нами.
Других вариантов нам не остается. Ну разве что Билли придет в голову какая-нибудь гениаль ная идея. Брат размышляет минуту-другую.
– У меня гениальная идея! – вдруг кричит он. – Давай я оставлю письмо на кровати Перл. Если она вернется, то найдет его, прочитает и свяжется с нами.
– Ладно, давай положим туда, – соглашаюсь я и наблюдаю, как Билли трусцой бежит в папину с Перл спальню, зажав записку в зубах. Непросто, наверно, когда у тебя балаклава на голове.
Я жду Билли на лестнице. На сушильном шкафу виднеются карандашные отметки: их сделала мама.
Бабуля Ибица сказала, что мама так следила за моим ростом. Конечно, с маминой смертью это закончилось. На какое-то время карандашную эстафету переняла Бабуля Ибица. Но когда она съехала, Перл сказала, что больше не будет этим заниматься. Ей не нужно было лишних подтверждений того, что я расту, для этого было достаточно космических расходов на одежду и обувь. Послушать ее, так я просто старший брат Кинг-Конга.
Я задумчиво протягиваю руку и касаюсь пальцами карандашных отметин, сделанных маминой рукой.
И снова думаю о ней.
Грусть затопляет мою душу. Наверно, в последний раз, когда мама черкала карандашом по стене, мне казалось, что она будет со мной вечно.
Я ошибался.
Из спальни доносится громкое бормотание. В переводе с балаклавского оно означает: Я оставил записку на кровати.
– Хорошо! Давай тогда уже пойдем, – кричу я в ответ, снова дотрагиваясь до карандашной отметки.
Я думаю о том, как раньше мама жила с нами здесь, в этом доме. Как она клубочком сворачивалась рядом со мной в кресле и рассказывала мне сказки. Я чувствовал себя таким любимым. Я ощущал себя в безопасности. Мне казалось, я такой сильный, что могу в одиночку побороть целый мир. Бабуля Ибица говорит, что мама была лучшим рассказчиком в мире: она всегда сочиняла сказки со счастливым концом. Но дело в том, что ее собственная история не закончилась хорошо. У меня в глазах защипало, и я крикнул: