Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
Черствые руки подымают меня над колодцем, и, как дуло ружья, глядит на меня темный, уходящий в глубину, почернело-зеленый, ужасно сужающийся и струящийся водой сруб. И где-то там, глубоко-глубоко, наверное в середине земли, плещет тяжело-черная вода, и в дрожащих ее кругах качается, дробится, разламываясь на части, судорожно дергающийся в огромных руках мальчик.
— Не надо! Не надо! — закричал я.
— А надо, надо, — передразнил он меня и раскачал над срубом.
— Мамочка! — закричал
Темные истовые глаза взглянули на меня:
— Да ну тебя к черту!
И каменной рукой он отшвырнул меня в мокрую, утоптанную и перемешанную с грязью траву у колодца и, повернувшись тяжелой, воловьей, в грубом ржаном армяке спиной, не оборачиваясь, пошел прочь в смазанных салом чеботах. Я даже не успел понять, что произошло.
Я лежал в знойных кустах малины в чужом саду, не шевелясь. Где-то высоко-высоко проплывало облако. Как горячо пахла малина и какое светлое, прекрасное облако. Зачем же надо прятаться? Отчего это так все устроено в мире?
Прилетел шмель и упал рядом в цветок. Он сердился, тяжело ворочался в чашечке цветка и вдруг загудел так, что хотелось крикнуть: «Тише!», и взлетел, весь в желтой пыльце.
Низенький куст крыжовника весь еще в каплях росы, как в слезах. Вот его коснулся луч солнца, и сразу он весь зажегся. Но тут же тучи закрыли солнце, подул ветерок. А капли висели, цепкие, свинцово-матовые, удивительно живучие.
Что же это такое в самом деле?
Я тронул одну мизинцем — и вдруг ее не стало. Смотрю на прохладный, мокрый палец и облизываю каплю, горькую как слеза.
Кот, думая, что никто его не видит, ходил меж кустов по какому-то следу мускулистым, тигриным шагом. Вот он настороженно остановился, прислушался и, раздувая ноздри, фыркая и по-пластунски подтягиваясь, готовится к страшному, смертельному прыжку.
И в это время я прошептал:
— Киска…
И кот сразу обмяк, собрался в нежный, пушистый клубок и стал умываться, глядя на меня: «Это я пошутил! Ты думал на самом деле? На самом деле вот я какой».
А день застыл, безгласный, пустынный.
8. Август
Я увидел их в окно, когда они шли через двор. Один был в зеленой бархатной фуражке, толстый, бледный, пухлый, другой в кубанке — маленький горбоносый, с побитым порохом, в синих крапинках лицом. Оба с головы до ног увешаны оружием.
Они зашли в хату не снимая шапок.
— Бог в помощь, мамо, — гундосо сказал пухлявый.
Конопатый шумно понюхал воздух.
— Комиссарами пахнет, — сказал он.
— Нема, — сказал Юхим.
— Нема, нема! — подтвердила Елена. — Огурчиков соленых дать?
— Давай! — прогундосил пухлявый. — И горилку давай, и свинячью колбасу давай, все давай!
— Комиссарами пахнет, — упрямо повторил
— Были, — сказал Юхим, — были и ушли.
— Ушли, ушли, — подтвердила Елена. — Я горячих щец вам налью.
— Начхать! — сказал пухлявый.
Он расселся на табурете и ударил шашкой по столу:
— Горилку давай! Свинячью колбасу давай!
А конопатый не садился. Он стоял посреди хаты в своей кубанке и шумно вдыхал воздух. Рядом качалась зыбка, прикрепленная к потолку. Неужели и он, конопатый, лежал когда-то в зыбке, сосал соску, пускал пузыри, изумленно-светлыми младенческими глазами смотрел и удивлялся откуда-то появившемуся миру?
— А я говорю — комиссарами пахнет, книжками пахнет! Чесноком пахнет! Фу-фу!
— Ты себя не накручивай, ты себя не взвинчивай, — прогундосил пухлявый, принимаясь за еду.
— А я говорю — пахнет. Душно мне! — воскликнул конопатый и скинул кубанку на пол.
— Знай горилку жри, знай свинячью колбасу натягивай, не выдумывай, — вяло твердил пухлявый, жуя полным ртом.
— Ох, нюх у меня! Беда мне с нюхом, — тосковал конопатый, не принимаясь за еду. Он все оглядывался, и казалось, глаза его насквозь пронизывали потолок.
— Тащи дробину!
— Нема, — сказала Елена.
— Ах ты сука! Ты кто такая?
— Я мать твоя, — обидчиво сказала Елена.
— Молчи, карга! Печена картошка — вот ты кто!
Он притащил лестницу и, шумно дыша, полез на чердак.
В хате сразу наступила такая тишина, что слышно было, как ходят по крыше голуби.
Через минуту там, на чердаке, поднялся крик, и конопатый стал выволакивать и подавать на лестницу людей — в соломе и пуху.
— Ешь, пей, не журись, — гундосил пухлявый, не обращая внимания на происходящее.
— Ох и нюх у меня! Ох и беда мне с ним! — хохотал конопатый, разглядывая маленьких седобородых стариков, плачущих женщин и бледных золотушных детей.
Вдруг кто-то сильно толкнул меня под кровать, и сразу же вокруг загремело, словно мир раскололся и со звоном рассыпался на самые маленькие осколки.
И почему это должно было быть именно со мной? Я в ужасе закрыл глаза и заткнул уши, чтобы не слышать.
— Дед! — позвал я. — Где ты, дед?
— Эй ты, заморыш, вылезай! — крикнул конопатый.
Новый грохот потряс все вокруг, и пламя ослепило меня. И неслыханно едкий, грозный, ужасный дым наполнил хату.
У зеркала стояли две девушки с длинными косами, и мать, закрыв их собой и расставив руки, кричала:
— Не дам! Не дам!
Я подошел к ней и стал на нее смотреть. На секунду она остановилась и с силой потянула меня за рукав: