Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
— Кто там? — закричали из погреба.
— Я! — откликнулся тонкий голосок.
— Что значит «я»? — кричали из погреба.
— Я, Микитка.
Он был в белой сорочке, веселый, теплый, как осколок солнечного луча.
— Ну, что там, что?
— Ух! Ух! — отвечал Микитка.
— Что значит «ух», — ворчал учитель, — разве ты не знаешь, что нет такого слова «ух».
— Ух, дядя, — не унимался Микитка, — как бабахнет, как треснет, как начнется пожар!
— Ну, где пожар? — вяло спросил дед.
— Да у вас, дядя! Все сгорело, все! — с пылом рассказывал Микитка.
Мальчик не понял, почему дед схватился за сердце, —
— Гляди! — сказал Микитка и достал из бездонных карманов еще теплый, блестящий и зазубренный осколок. — Славный биток!
Так же неожиданно, как все это началось, наступила глухая, темная, страшная тишина… Слышно было, как звеня струился песок.
Дверь погреба была открыта в звездное небо, и коралловые нити звезд висели у самого порога.
Люди тихо, на цыпочках, выходили и исчезали, растворяясь в темноте.
Я еще не совсем проснулся, и все это казалось сном.
— Дед, милый, где мы?
Он взял меня за руку и, еще сонного, повел наверх, к звездам.
Жужжание жука, дрожащий, трепетный полет слепых, бьющихся прямо о козырек ночных мотыльков и томительный запах неизвестных цветов, — отчего же раньше я не видел и не ощущал всего этого с такой силой как сейчас?
4. Батько Козырь-Зырько и другие
Дом наполнился звоном и выстрелами, будто не люди, а заряженные ружья ходили по комнатам. В передней висела разрубленная корова. С нее ручьями стекала и хлюпала под ногами кровь. Пьяные шлычники бегали по комнатам с раскаленными сковородами, на которых шипели огромные куски мяса, пережаренные с соломой и даже со щепками, и кто-то рубал шашкой гигантский солдатский хлеб, твердый как камень и тоже испеченный с соломой и углем.
На дворе в зеленых плисовых штанах стоял батько Козырь-Зырько, окруженный долдонами в шапках с черными шлыками, откидывающими зловещие тени, в которых помещался не только батько, но и вся его свита. Здесь был горбатый аптекарь в больших роговых очках, с бутылкой нашатырного спирта в руках, похожий на крючок писарь с железной чернильницей у пояса, казначей с большой, в ладонь величиной, государственной печатью на серебряной цепочке. Была даже дама в ротонде, которая держала на блюде моченые яблоки, и мальчик Кузька, в обязанности которого входило чесать пятки батьку, потому что у батька Козырь-Зырько на душе было столько грехов, что он не мог уснуть, если на ночь ему не чесали пятки. Это был целый дворцовый штат, достаточный, впрочем, и для дворцового переворота.
Может, и странно было видеть среди черношлычников с плетеными нагайками как бы вынутого из пыльной личинки горбуна с бледным, припудренным лицом. Но, как это часто бывает, именно он и был самым могущественным человеком в этом анархическом государстве. Батько очень гордился своим аптекарем и в назидание стражам завел ученый разговор:
— А что, аптекарь, и персидский порошок у тебя есть?
— Есть, батько, — отвечал аптекарь и вытащил из шаровар какую-то пыльную коробку.
— А что, персидским порошком посыпают покои и диваны персидскому шаху? — спрашивал батько.
— Я сам это видел, — подтвердил аптекарь.
— А что же говорит персидский шах, когда ему посыпают покои персидским порошком? — интересовался батько.
— Ой койцец бен койцец кецуцей вейкацец, — не задумываясь отвечал аптекарь.
И стражи
— И золотые пилюли, говорят, у тебя есть? — гордился батько.
— Нет, батько, золотые пилюли жиды попрятали, но я их достану.
— А это что у тебя? — спросил батько, вытаскивая из аптекарской жилетки пузырек.
— Капли датского короля! — ухмыльнулся аптекарь.
— Короля? — на этот раз удивился уже и батько. Он вылил в медную кварту пузырек и выпил залпом, как водку. Утеревшись рукавом, батько смолчал, но на лице его было написано: «Дурак он, твой датский король!»
И именно аптекарь, а никто другой, всегда стоял ближе всех к батьку с бутылкой самого злого на свете нашатырного спирта. И когда у батька болела от водки голова и он начинал заговариваться, высказывая такое, что даже у черношлычников, слышавших многое на своем веку и тоже способных кое-что сказать, вздрагивали шлыки на шапках, — тогда горбатый аптекарь осторожно и деликатно, как только и может это сделать горбун, подставлял к носу батька бутылку с нашатырем.
Хватив нашатырного запаха на полную носовую завертку — а завертка у батька была такая, что у всех видевших и слышавших и претерпевших телохранителей его, каждый из которых имел свою собственную носовую завертку, подгибались колени, — батько, если он даже лежал на полу, вскидывался на ноги, как от выстрела, и с ужасом глядел на бутылку в руках аптекаря, словно это был пистолет, из которого он только что получил пулю в голову. И бутылка действительно дымилась.
И все вокруг — и похожий на крючок писарь с железной чернильницей, под завинченной крышкой которой содержались все мысли государства, и казначей с большой, в ладонь, государственной печатью, в которой была сосредоточена вся власть, и сами черношлычники с плетеными нагайками, как дубы стоявшие вокруг батька и его свиты, — все вокруг с уважением и завистью глядели на горбуна, который благодаря этой волшебной бутылке приобрел такую нестерпимую власть в государстве. Но, как это бывает, именно эта власть и приближенность к батьку и погубила гордого горбуна, и он, как и все фавориты, получил свою пулю не на поле брани, а на плахе.
И случилось это в тот же час.
К батьку Козырь-Зырько явилась делегация: нотариус Буйченко-Зайченко в визитке с чайной розой в петлице; учитель латинского языка Эмпедокл, носивший на черном шнурке пенсне, которое каждый раз при испуге или удивлении падало; два зубных врача-близнеца в перчатках; полковник Тимченко-Островерхов, который никогда не командовал ни полком, ни даже одним солдатом и неизвестно почему так назывался — может, оттого, что дед его, Тимченко-Островерхов, был полковником, и по привычке уже всех Тимченко-Островерховых тоже называли полковниками? Наконец, стоявший позади всех старый столяр с лопатообразной бородой, которая казалась приклеенной столярным клеем.
У ворот их встретил страж:
— Пачпорт есть?
— Вы слышали? Паспорт, — восторженно прошептал Буйченко-Зайченко. — Они спрашивают не что-нибудь, а паспорт.
И он распахнул визитку и, сверкнув цепочкой на жилете, солидно, степенно, банковским жестом добыл из глубокого потайного кармана паспорт и, улыбаясь, протянул его стражу.
Но тот наметанно-прицельным глазом заметил цепочку с брелоком и, не обращая внимания на протянутый паспорт, а щелкнув пальцами, осторожно сдернул цепочку с брелоком.