Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
Котя кинул им хлебные крошки. И золотые рыбки, которые могут подарить хрустальный дворец, сбивая друг друга, как нищие, кинулись на хлебные крошки.
И хотя Котя знал, что это не те золотые рыбки, которые все могут, а те золотые рыбки, которые ничего не могут, он все-таки не хотел, чтобы я с ними разговаривал: вдруг среди них затесалась и настоящая золотая рыбка?
— Молчи! — сказал Котя. — Они все равно тебя не послушаются. К ним надо обращаться по-латински. — И он забормотал: — Финис, ляпис, турнис…
И рыбки, и без того сонные, совсем
— Что ты им сказал? — спросил я Котю.
— Я их заколдовал и не расколдую, пока день не поменяется с ночью.
В это время пробили часы. Из них выскочила кукушка, взглянула на меня и, не веря глазам своим, спряталась в свой домик. Через секунду она снова выскочила и посмотрела: не исчез ли я? Но, увидев меня и в двенадцатый раз, захлопнула свой домик и заснула.
У Коти, как это было принято в те времена в богатых и уважающих себя семьях, была своя ученическая комната, посредине которой стояла настоящая парта, только не черная и не коричневая, а снежно-белая, словно для мороженого. А над ней висела картина «Остров мертвых» — синяя ива и вокруг синие черепа.
Котя сел за парту под «Островом мертвых», раскрыл тетрадь, посмотрел в потолок, вдруг плюнул на стенку, стараясь попасть в «Остров мертвых», поболтал ногами, поиграл с кошкой.
Наконец он взял ручку, попробовал перо на ногте, проверил на свет и только после этого, высунув кончик языка, приступил.
Буквы он не писал, а как-то рисовал, так что они похожи были на самовар, на пожарную каланчу, из которой идет дым, на карусель, на все что угодно, только не на буквы.
Вдруг он остановился и крикнул:
— Тетя!
— Ну, что тебе, Котенька?
— Тетя, отрежьте мне шишку на голове, потому что она мешает мне отбивать мяч.
— Вот я сейчас приду, я тебе покажу шишку, я тебе покажу мяч.
Кто-то тихонько приоткрыл дверь. Но Котя уже сидел за партой, прилежно склонив чуть набок стриженную под нуль голову и высунув кончик языка. Длинной ручкой он, разбрызгивая чернила, рисовал палочки и кружки, которые, криво и неумело сцепившись между собой, к удивлению самого Коти, составили: «Ученье — свет, а неученье — тьма».
Написав это, Котя вздохнул, вытащил новенькую розовую промокашку, и было жалко, что сейчас она ляжет на эти страшные буквы. Но Котя без страха и сожаления, даже с каким-то удовольствием, наложил ее на страницу, и она мгновенно стала фиолетовой.
— О, у него голова! — сказали за дверью.
Но вот дверь прикрыли, и Котя со всего размаху, с такой силой метнул в парту ученическую ручку, что она долго качалась на звенящем пере. А Котя хихикал, показывал дверям язык и даже дулю, после чего лег на козетку, свободолюбиво задрал вверх ноги и запел: «О-ля-ля, о-ля-ля…»
— Котя, иди немедленно играть гаммы, — позвала тетя Лиззи, тощая дама в корсете, с седыми буклями.
— Не хочу, — отвечал Котя.
— Иди, маленький, иди. Я тебе дам ириску.
— Сливочную? — спросил Котя.
Котю
— До-ре-ми.
Котя смотрел прямо перед собой, но не видел ни нот, ни мелких, непонятных, похожих на козявки, крючков на них. О чем он думал? Никто этого не знал.
— Ну, Котик, положи ручки.
— Зачем? — сказал Котя.
— Положи, получишь ириску.
Котя лениво, в виде одолжения, положил свои толстые пальцы на клавиши.
— До-ре-ми, — сказала тетя Лиззи, — ну, раз!
Но Котя и не думал шевелить пальцами. Точно деревяшки лежали они на белых и черных клавишах.
Тетя Лиззи вытащила из бокового карманчика ириску. Котя раскрыл рот, и тетя Лиззи положила ириску, как в копилочку. Котя ударил по клавишам, повторяя за тетей Лиззи:
— До-ре-ми…
— Еще раз, Котик, — сказала тетя Лиззи.
Котя ударил по клавишам так, что из них полетели искры.
— Не так сильно, Котя. Мягче, эластичнее. Еще.
Котя еле-еле притронулся к клавишам.
— Нет, сильнее, Котик.
— Да, то сильнее, то слабее, — захныкал Котя, — не хочу.
— Ну, теперь сыграем фа-соль.
Тетя Лиззи вытащила новую ириску. Котя раскрыл рот.
— Ну, вот так и играй, — сказала тетя Лиззи, — много-много раз, пока я не приду.
Котя повторил:
— Много, много, много раз, — и стал стучать по клавишам — сначала по нужным, а потом и по ненужным. Один раз даже ударил по клавишам лбом и прислушался, что из этого получилось. Потом и это надоело.
Он раскачивался на стуле и распевал:
— Много, много, много раз… Псс! — неожиданно сказал Котя. — Слышишь?
Громадный, как пароход, зеркальный буфет, наполненный пряниками и шоколадными бомбами, звенел.
Рюмочки на высоких тонких ножках имели удивительно деликатную, тонкую натуру. И когда проехала по улице телега, они заволновались: дзинь-дзинь! И долго потом о чем-то шептали и шептали. А толстый, глупый кувшин, тот только басом — о-о! — удивлялся тому, что сообщали ему тонконогие рюмочки, которые бывали на столах и слышали, что говорят гости, и поэтому всё знали. И лишь угрюмые перечница да уксусник молчали, не впутывая свои острые, горькие и хитрые словечки в легкомысленную, по их мнению, болтовню рюмочек.
Золотой ключик от буфета, по рассказам Коти, был спрятан в золотом яйце, а золотое яйцо в шкатулке, а шкатулку проглотила рыба, а рыба спит на дне океана, и буфет стоит так, вечно заколдованный, пока не придет предопределенный день, когда рыба всплывет наружу, выплюнет шкатулку, шкатулка со звоном раскроется, из нее выпадет и разобьется золотое яйцо. И тогда Котя достанет золотой ключик, откроет буфет и вынет шоколадную бомбу.
Но когда и я подошел к буфету, Котя поспешно сказал:
— Иди, иди, нечего тебе здесь делать.