Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
— Иди, Котик, я тебе дам еще тянучку, — сказали из окна.
Котя, неся на плече молоток, направился к окну, с гримасой, точно касторку, выпил полстакана молока и получил за это тянучку.
— Ну, давай еще раз переиграем, — предложил Котя, жуя тянучку.
— Умный! — закричал матросик.
— Сам умный, — ответил Котя.
Матросик твердо установил молоток между ног, быстро прицелился.
— Бей! — крикнул я.
— Тебя не спрашивают. — Котя показал язык.
— Бей, я отвечаю!
Щелкнул сухой
— Молодец! — крикнул я.
— Спасибо, мальчик, — вежливо ответил матросик.
— Перестань играть! — завопил Котя и с молотком на плече подошел к забору. — Уходи, это наш забор.
— Ты уходи, — сказал я.
— Как это — я уходи! — закричал Котя.
Где-то хлопнуло окно.
— Что там такое? — спросил сердитый голос.
Я спрыгнул на кирпич тротуара.
— Уходи, это наш тротуар, — выбежал Котя на улицу.
Я отошел в теплую пыль дороги к высокому, шумящему всеми ветвями клену.
— Это наше дерево! — сказал Котя и обхватил клен руками, точно я хотел его унести.
— А это уже не ваше, — сказал я, подымая с дороги камушек.
— А ну, покажи! — сказал Котя.
Я раскрыл ладонь. Котя выхватил камушек.
— Это мой камушек! — закричал я.
— Нет, мой! — кричал Котя. — Ты нашел его у нашего дерева.
— Котя, не смей с ним играть, — сказали из окна.
— Я не играю, — сказал Котя, — он забрал мой камушек. — Котя показал мне язык.
— Котя, не смей показывать язык, — сказали из окна.
— Я не показываю язык, это он показывает язык.
И Котя, ловко повернувшись на одной ножке, снова показал язык.
— Вот я тебе юшку пущу, — сказал я и сжал кулаки.
— Он дерется! — закричал Котя.
— Котя, не смей с ним стоять, — кричали из окна.
— Это не я стою, это он стоит, — сказал Котя.
— Ну, смотри же, придешь на нашу улицу, я тебе ноги повырываю!
— Пустите меня! — кричал Котя, хотя никто его не держал. — Пустите! Я ему ноги повырываю!
Я был уже далеко, а Котя все кричал:
— Пусть лучше не попадается! Брик — и концы в воду.
8. «Финк и сыновья»
Вот наконец и угловая лавочка, маленькая, как гнездышко для птиц, но с огромной вывеской «Колониальные товары Финк и сыновья», хотя все знают, что никаких сыновей у Финка нет. Правда, когда он был молодым, и женился, и поселился в халупе, в которой еще не было подушки в окне, а было слюдяное окошко, он надеялся, что будут сыновья. Но вот истлела слюда, ее заменили подушкой, из которой уже летят перья, а сыновей все нет, одни дочери — восемь дочерей, все похожи одна на другую, все мымры, все с длинными носами, и когда они вечером выходят и стоят у забора, щелкая семечки,
У земляного порога лавочки, среди одуванчиков, вьется просыпанная в прошлом году фасоль, расцветают неведомые яркие цветы, наверное какао или финики, как и полагается лавочке колониальных товаров.
Вот в темной глубине лавочки и сам Финк в сонной одури клюет длинным носом висящие на цепи весы.
Таинственный запах перца, халвы, ванили. Как в сказке, сверкает малиновое монпансье, под стеклянными колпаками розовые пирожные, висят на ниточках серебряные колбасы.
— Ты что там разглядываешь, покупатель? — кричит очнувшийся Финк.
Теперь на его лице нет и следа сонной одури. Он стоит среди серебряных колбас, в мерцающем свете желатина, окруженный запахами ванили и лаврового листа, как колониальный бог, который сам привез все это с островов Ява и Суматра.
— Ну, тебе, наверно, надо цукерки? — Финк величественно поворачивается, и тень его носа пересекает всю лавочку.
— Четверть четвертинки подсолнечного масла, — объявляю я.
— Мальчик, ты пришел в аптеку или в бакалейный магазин? — обиженно говорит Финк.
— И не конопляного, не льняного, а подсолнечного, потому что тетя вас уже знает.
— Ну, дай уже свой пузырек, — небрежно говорит Финк, выхватывая у меня из рук тяжелую зеленую боржомную бутылку. — Иди капай подсолнечное масло, как валерианку, — ворчит он под нос и наливает капелька в капельку четверть четвертинки.
Я языком выталкиваю из-за щеки монету и подаю Финку.
— А кармана у тебя нет?
Худые, цепкие пальцы Финка не берут, а вырывают монету, кидают ее в железный ящик, и похоронный звон ее долго стоит в ушах.
— А сдачи?
— Сдачи? — Финк словно впервые видит меня.
Он вздыхает, долго роется в своей железной кассе и важно вручает монетку.
— Все. Иди!
Финк поворачивается и деловито цедит керосин, он пузырится и остро пахнет.
— Дядя, а зачем керосин синий?
— Ну, иди уже, иди. Зачем керосин синий! А что же ты хочешь, чтобы он был красный?
Теперь, по дороге, всем, кто желает, я показываю зеленую бутылку, взбалтываю масло, и бутылка искрится. Мальчики рассматривают ее, цокают языком и просят: «Дай понюхать!», «Дай попробовать!»
Навстречу медленно двигается Зюзя. Он идет и спит на ходу и что-то вяло, как лунатик, несет на веревочке.
— Эй, Зюзя, что у тебя там?
Зюзя просыпается и удивленно смотрит.
— Где?
— На шпагате.
— Ах, на шпагате?
На шпагате висит воробушек, серый, с острым клювиком.
— Ты где его взял?
— Не знаю.
— Так что, он сам попал на веревочку?
— А может, — неопределенно отвечает Зюзя.
— Ну, отдай.
— Ишь ты! — Зюзя окончательно просыпается и подозрительно смотрит на меня.