Шрифт:
1
Я никогда сюда не вернусь.
Честно, я больше не могу это выдержать. Сейчас только уберу паука из ракушки. И никогда больше сюда не вернусь. Они знают, как сильно я боюсь пауков, и поэтому издеваются. Скоро очередная стая распылённых стеклений ужаса, окружившего меня обездвиживаемостью отражений страха, покроет своими лезвлениями моё тело, и от безвыходности я решусь.
Отрываю со спины ракушку и собираюсь плакать от боли, и от обиды тоже, но уже нужно убегать, пока этот паук – кошмар всех насекомых и детей, на меня не набросился. Теперь на месте ракушки глубокая рана. Потом она превратится в шрам. Их у меня много. И я свои шрамы очень не люблю. Ведь когда я касаюсь их, они мне напоминают обо всех этих
Но ничего страшного, потом найду другую ракушку. Скрою ей и эту ранку. Ракушками я пытаюсь прятать свое тело от неизбежно болезненных связей с обступившим меня миром. Ведь я родился без экзоскелета. И всегда был очень ранимым и чувствительным. Как девочка, говорили все эти злые ребята, и смеялись надо мной. Но я сомневаюсь в правдивости их слов, ведь девочки тоже при этом смеялись. Едва ли они стали бы это делать, ощущай мы с ними одно и то же.
Сегодня я решил все записывать в жилковых узорах лиственно опадающих с моей жизни мгновений, тлейным хвостом увевающихся за мной. Так я смогу потом всё рассказать про своих обидчиков защитнице обижаемых и гонимых детей. Именно её я и собираюсь найти. Ведь я уже точно чувствую – в кончиках моих пальцев поселился суицид, и если он захватит руки полностью, то мне точно с ним не совладать. А я ведь ещё такой маленький. Она меня непременно спасет по своей бесконечной доброте. Я уверен.
Но сбежать из города крайне непросто. Его окружает он сам, бесконечными кругами самоповторений, расплывающихся волнами биений его существования.
И вот. Я самонасильственно опускаю в них распахнутость своего зрения. Захватывая себя уволакиванием в ослепление изискриваемыми красотой ребёнка блёстками. Срывающимися с разветрившего себя в избегании жизни её несвершения. Бесконечно носимого временем в своих токах, неспособных ворваться в его донепроницаемостьные распылённости принудительным вовлечением в свеваемые ими в существование разрозненности мира. Когда несвершению необходимо было воплощение, оно бросалось неповторимо соединявшейся для каждого случая пылью в глаза выбранных для себя облачений, и ослепляя волнами отблесков все чувства, расцветало на оставшейся от них онемевшей выбеленности вспышками ощущений, утраченных в прошлом или вневыхватываемостьных из предисчезновения непрерывно обрушивающегося будущего. Но несвершение легко находило любые ощущения среди неспособных подвластить его себе потоков времени. Оно брало тела у самых красивых и при этом несчастных детей, в обмен на осчастливливавшую их пыль. Сквозя из одного тела в другое. Сами дети при этом не умирали, только лишались своей юности в обмен на радость, украденную из жизни каждого из них её же длением.
Я и сам обменял у неё несколько кусочков своего детства. Самых крошечных. Поэтому их всегда хватало лишь на очень кратко длившееся ощущение.
Не подумайте. Я не совсем глупый. Но во всех ослеплениях пылью я чувствовал себя опекаемой жаром печки булочкой. Усыпляюще горячий воздух укрывал меня со всех сторон полнейшей безмятежностью. И цветки метаморфозности вспыхивали во всем моём теле, застывая нектарными облаками распухающего теста. А один раз я слишком сильно прижался к горячим стенкам печки, стремясь забыть невыносимость своей жизни. И немногочисленные пути к не содержащим моих мучений местам мира провалились опустеваемостью пепелительного ожарения. С тех пор, мне не на что рассчитывать. Кроме пыточно длящегося предотторжения непринимающим меня миром. Но и не избавляющимся от меня. Поэтому я неизбежно пребываю в каждом случающемся дне. И после стольких повторений, совсем уже их не боюсь. Но, на самом деле, боюсь, я постоянно всего боюсь.
Затмённый несвершением ребёнок согласен помочь мне бежать из города. Несвершению ведь очень многое под силу. Даже это. Только взамен мне нужно найти для него одну особенную ракушку. В ней живёт очень страшное событие. И поэтому никто не решается её взять. Но я это сделаю для него. Ведь оно меня никогда не обижало. Лишь спокойно дожидалось, когда я окончательно отчаюсь и отдам ему своё тело. И поэтому оно мне нравится. А ещё мне очень нужно покинуть город.
Я разбежался и бросился вниз головой со скалы, на округленные волнами камни. О них я разбил свое
Оно подплыло ко мне и мгновенно заполнило собой замершую в воде неопределенность моей разлившейся жизни. И вот, я уже был участником мучительной игры. Злые дети бросали в меня камни, стараясь разбить ракушки. Разбивший больше всех выигрывал радость. И, наверное, ещё долго был счастлив. Точно не знаю. Я до этого момента всегда старался убежать. Или упасть в обморок от невозможности остановить издевательства. Уничтожающие мои ракушки. Их мне было очень жаль. Ведь я собирал для себя только самые красивые.
Один камень попал мне под левый глаз и кожа разошлась в стороны рассечением. Событие этого и ждало, и немедленно впорхнуло через ранку в мою жизнь. Дети хохотали и продолжали издеваться, а я от перенапряжения чувств совсем запутался в свивавших моё воплощение эволюционных путях, застряв в непредназначенном для меня месте эволюции. Я был деревом. И поэтому совершенно не мог сдвинуть себя с места. Лишь покачивался на приносимых камнями дуновениях боли.
Черными треугольниками шагов она распорола захвативший меня желудок события. И вместе с полураспавшейся отвратительностью происходящего, всех этих дурацких детей смыло в никуда, уже нас не касающееся.
Я ей точно понравился. Она меня долго гладила и успокаивала, пока я совсем не перестал, испуганно дрожа на ветрах тревоги, шуршать своими листьями. Мой эволюционный путь, как всегда спутавшийся в самый неподходящий момент, немного усмирился, и вскоре снова примет правильную форму. В укрывающем от клубящегося событиями мира опленении её ладоней, я почувствовал себя робким ростком, спрятанным в тепле защиты от обреченности повсеместно быть жертвой. Теперь мне не нужно было корниться беспомощностью присутствия своего извечно неуместного деревенения среди враждебной подвижности жизни. В хрупкости оберегательного иссушения я был гербаризационно спрятан защитницей детей под непроницаемую плёнку спокойствия.
Хрупкость распространилась и на окаменения моих мучений, в совершенно бессердечных множествах наваливавшихся на меня всю мою жизнь. Превращая их скалистые незыблемости в песок, совершенно неспособный мне навредить. Хотя в нём можно было бы увязнуть или объесться его, но всё же безобидным он был в куда большей степени. И высвобожденное из сжатий каменных нагромождений золочение радости овеснушивающе разлетелось по моему лицу осколками умерших звёзд.
Она впервые мне улыбнулась. И я понял. Она заберёт меня с собой. В оберегаемое ей от чужести вникновений запределье города. И я точно предпочту вне его себя больше никогда не чувствовать.
Но событие оборвалось. И я снова оказался в своём привычном сознании. Ещё и, помимо всех его прочих недостатков, затухающем в лёгочном обезвоздушении. Это просто невыносимо. Я, конечно, знаю – нужно скорее выбираться из под воды, иначе море слишком привыкнет ко мне. И перестав ощущать меня инородной частицей, навсегда растворит в себе. Но я очень не хочу утратить найденное в ракушке событие. Вне его не очень уж и много радости останется в моей жизни. Я оказался в затруднительном положении. Но всё же мне удалось договориться с удерживавшим меня в себе морем. Я пообещал ему целый город – ведь море много раз пыталось утопить его в себе, но всегда не хватало размаха бури. Я сочувствовал морю. Воплощение его мечты о подводном городе неизменно составляли лишь разочарование и тоска. Я даже предложил морю ощупать покачиваниями водорослей мягкую оболочку моего мозга. Голова ведь все равно ещё была разбита после падения. Так я удостоверил его в отсутствии обмана среди моих мыслей. Но это все лишь для большей убедительности, едва ли море разбирается в устройстве мозга.