Мальчики и девочки (Повести, роман)

Пашнев Эдуард Иванович

Надя рисовала всегда – дома, в школе, на улице. Она могла изобразить любое свое состояние. В школе, скучая на некоторых не интересных ей уроках, она рисовала в маленьком блокнотике разноцветными фломастерами «Скуку зеленую», «Скуку светлую», «Скуку голодную», «Скуку строгую», «Скуку смертную». В том же блокнотике, рядом со «Смертной скукой», она нарисовала свой автопортрет… Ребята играли во дворе в футбол. Надя шла мимо, и ей попали мячом в голову. Она изобразила себя, длинноволосую девочку, немного нелепую, карикатурно схватившуюся обеими руками за голову. Это был шаржированный автопортрет. Она и согнулась после удара больше, чем нужно, и схватилась за голову обеими руками

с таким испугом, словно боялась, что отскочивший мяч догонит ее и ударит еще раз… Потом, когда этот рисунок попался ей в папке среди других рисунков, Надя подумала, что ее автопортрет похож по смыслу на известный автопортрет немецкого художника Альбрехта Дюрера… Однажды он разделся до пояса и специально для лекаря, чтобы помочь ему установить диагноз, написал красками свой автопортрет. «Там, где у меня находится желтое пятно, на которое указывает мой палец, там у меня болит».

У Нади болела голова. Одно время она объясняла это взрослением: ей было шестнадцать, в январе должно было исполниться семнадцать. А потом, когда поняла, что стала хуже видеть, решила, что надо поменять очки, тогда не придется напрягать зрение и голова перестанет болеть. Полной уверенности, что ей нужны новые очки, не было. Иногда она и в этих как-то чересчур ясно видела, так, что невозможно было смотреть на ярко освещенные предметы, и эта ясность, резкость видения мешали правильно ориентироваться в линиях и цвете. Иногда стекла покрывались как бы серой пеленой. Надя протирала их, протирала, и все какие-то маленькие крапинки оставались то ли в глазах, то ли на стеклах.

Врач, толстая молодая женщина с противно сверкающим зеркалом, укрепленным у нее на лбу, то приближалась, то слегка отклонялась, больно ослепляя Надю.

– Сюда посмотри! Сюда! Шум иногда слышишь?

– Где?

– В голове шум иногда слышишь?

– Мне очки, – напомнила Надя. – Я плохо вижу в этих. А я рисую. Мне надо, чтоб хорошо видеть.

Толстая молодая женщина в плотно облегающем халате, от которого тоже исходило неприятное шуршание накрахмаленной ткани, с какой-то преувеличенной сосредоточенностью смотрела на сидящую в кресле девочку. Она ждала ответа на свой вопрос или думала? Надя не могла понять.

– Шум? – сказала Надя. – Иногда слышу, когда устаю.

– Много занимаешься?

– Нет, совсем почти не занимаюсь.

– Ты сказала – рисуешь?

– Рисую, – да, много. Я думала, вы про школу спрашиваете.

Прошуршав халатом, врач присела к столу, быстро что-то написала на бланке.

– Можно в любой аптеке? Или – как? – спросила Надя.

– Нет. Это не очки. Сначала сходишь к невропатологу. Ты, девочка, сильно переутомлена. Некоторое время придется не рисовать.

– Не рисовать? Как не рисовать?

– Совсем не рисовать.

– Как?

– Что – как?

– Сколько дней не рисовать?

– Ну, я не знаю сколько – месяц, год. Это мы решим после консультации с невропатологом. Третий этаж, двадцать первый кабинет. Тебе надо снять перегрузку, отдохнуть. Потом сразу ко мне. Кто там следующий?

Надя пятилась к двери, из-за ее спины вышел следующий, какой-то парень с повязкой на глазу. Надя закрыла дверь кабинета.

В пятом классе это уже было. На уроке физкультуры Надя неудачно прыгнула через «козла» и сломала руку. К удивлению отца и самой Нади, хирург не только наложил гипс, но и запретил рисовать. По его направлению она пошла с отцом в глазную больницу, и там выяснилось, что у Нади неважно со зрением, поэтому она и не сумела правильно рассчитать разбег. Ее освободили от физкультуры и выписали очки. И сейчас ей нужны очки. Ей не хотелось идти еще и в двадцать первый кабинет. И она медленно шла не вверх по лестнице на третий этаж, а по коридору к раздевалке. Нечего ее лечить от усталости. Все перегружены

занятиями в школе, в институте, работой, напряженной международной обстановкой. Весь мир надо лечить от усталости. И она будет этот безумный, безумный мир лечить своими рисунками от усталости. И сами будет лечиться от своей усталости тем, что будет рисовать, рисовать, рисовать…

Надя сидела на скамье, все глубже и глубже пряча руки в карманы пальто. Она провела носком сапожка по земле несколько линий, получился домик, аптека. Домик был условный, а аптека, о которой она подумала, находилась на соседней улице.

Заходя в аптеку, Надя решила: «Хоть погреюсь тут». В отделе «Оптика» под стеклом в несколько рядов лежали очки. Какой-то мужчина примерял удлиненные стекла в светлой оправе. Это были очень красивые очки.

– А без рецепта можно? – спросила Надя.

– У тебя сколько?

– Минус три.

Продавщица выдвинула из-под стекла ящик с очками, хотела подать Наде круглые, в темной оправе, под которыми было написано «– 3».

– Нет, дайте мне минус три с половиной, – сказала Надя. – Это у меня было три, а теперь больше, вернее, меньше.

Она виновато замолчала. Продавщица недовольно повела головой, но подала очки, какие просила Надя. Они были тоже в темной оправе и с такими же круглыми стеклами, которые Наде меньше нравились, чем продолговатые. Но, главное, они были минус три с половиной. И едва Надя их надела, она сразу поняла, что угадала. Холодный серый день сразу прояснился. Она давно так хорошо не видела лица людей, надписи, свои руки. Лицо сердитой продавщицы показалось милым.

Надя поднялась на пятый этаж, уже не думая о болезни, заранее радуясь теплу и уюту своей маленькой комнаты с книжками, стопками чистой бумаги. На площадке она перевела дух. За дверью слышались голоса. Мама и папа громко разговаривали. Пятый этаж был последним, рядом с дверью в квартиру была железная лестница, ведущая на чердак. Надя присела на ступеньку этой лестницы, поставила у ног портфель из красной «чертовой» кожи. «Опять ругаются», – тоскливо подумала она, достала из портфеля яблоко и направление к невропатологу. Бумажку мелко-мелко изорвала, чтобы папа и мама случайно не прочитали, и засунула в щель под лестницей, яблоко надкусила и опять положила в портфель. Есть не хотелось, и домой идти не хотелось, пока они там ссорятся из-за нее. Надя хорошо себе представляла, как отец бегает по коридору из большой комнаты в кухню и говорит с удивлением, с изумлением, возбуждаясь все больше и больше от своих слов и оттого, что мама не понимает, зачем нужны выставки. И чьи выставки? Родной дочери?

– Нужны! – выкрикивал он. – Всем нужны ее выставки! Десятки выставок! Сотни! Тысячи выставок всемирно известной девочки!

Надя сквозь дверь слышала эти выкрики. В декабре должна была состояться новая выставка ее рисунков, и мама, как всегда, была против. Она отвечала коротко, глухо. Надя не слышала, что именно она говорила, но было понятно, что она против. Наверное, опять напоминает отцу про слезы, что у всех детей слезы – это слезы, светлая водичка, а у их дочери – общественное событие…

Слезы… О ее первой выставке в МГУ корреспондент написал в газете «Известия» не рецензию на рисунки, а о том, что она заплакала: «В МГУ должна была состояться встреча автора с посетителями выставки, но она не получилась. Увидев переполненный зал, автор растерялся, расплакался и убежал».

Надю не предупредили о выставке, а прямо ввели в зал. Она увидела свои рисунки на стенах, толпу незнакомых людей, кинулась к отцу, уткнулась ему в колени. Студенты сразу в несколько рук потянули ее за юбочку, желая оторвать от отца. Она заплакала и, вырвавшись из рук студентов и отца, убежала в коридор.