Мальчики под шаром
Шрифт:
Была теплая, сырая ночь, с приятной влажностью мигали огоньки машин. Бедная Юльдос, даже представить страшно, что с нею творится сейчас и как эти нервы ее передаются нашему зародышу. Слава богу, если можно так сказать, что Юльдос уже беременная и не сможет бросить меня.
– Знаешь, что самое отвратительное с похмелья? – спросил Виталик.
Я вопросительно кивнул. Вернее, попытался кивнуть, поскольку меня колотил озноб.
– Напарфюменные девушки в маршрутке или с налаченными волосами.
– Не продолжай, меня уже мутит…
Поддерживая друг друга, мы дошли до метро
Виталик был рад чему-то. И я подумал тогда, что он вставит эту сцену в свой
Гена
Гена стал все чаще запивать. С одного сериала его выгнали. Но он вышел из очередного запоя и устроился на другой. А потом снова запил. И друзья как-то смирились с этим. Он уже и не звал никого на помощь, сам падал и сам выкарабкивался. Потом звонил мне свежим, “утренним”, просветленным голосом, казалось, из трубки сияние идет, и я понимал, что он вышел из похмелья.
– Так хорошо! И как-то радостно этим утром! – говорит он. – И такое чувство, что было что-то, не СССР и не та дореволюционная страна, а какая-то совсем другая жизнь, с другой Россией, с другими людьми, с другим исходом. Совсем другой сценарий…
– Да, да.
Я осторожно пытался убеждать его, что нужно поменять этот образ жизни, бросить Москву, уехать к себе домой, найти девушку, создать семью, сорок с чем-то лет мудаку. Я так говорил еще и потому, что, когда однажды проверял свою почту на его компьютере, случайно увидел список сайтов, на которые он заглядывал: СЕМЬЯ. СЕРЬЕЗНЫЕ ОТНОШЕНИЯ. СОЗДАМ СЕМЬЮ. ПРАВОСЛАВНЫЕ ДЕВУШКИ. РЕЛИГИОЗНАЯ СЕМЬЯ. САМОВЫЖИВАНИЕ В ЭКСТРЕМАЛЬНОЙ СИТУАЦИИ. КАК ОТРЫТЬ БЛИНДАЖ.
Гена слушал доводы и смотрел на меня с неприязнью. Он все еще надеялся, что найдутся “его” продюсеры и режиссеры и снимут классные фильмы по его личным высокохудожественным сценариям.
А потом снова звонил, и по сопящему молчанию в трубке я понимал – запой. Брал ключи от его квартиры, которые он заранее передал мне, и шел к нему. Он растекался по стене, на клочковатой бороде остекленевшие слюни, какие-то потеки на джинсах.
– А! А?! – приплясывал он. – Хоть мужчиной от меня пахнет! Да?
– Да, Ген, да!
– Не для меня цветет сирень! – пел он. – Не для меня Дон разольется! И сердце девичье забьется…
А потом зверски прикладывал палец к губам: “Тихо! У меня женщина”!
Он произносил это так, будто у него в гостях был сам господь бог, только в женском обличье. Женщины его никогда не показывались, но по их обуви в прихожей я догадывался, какого рода эти тетки.
Виталик давно уже съехал, как только начал писать свой роман, и он у него стал получаться. Не столько из-за Гены, Гена ему был до балды. Просто Виталик решил сменить это мистически неудачное место ради своего будущего романа. За бешеные бабки снял квартирку, чуть ли не в центре! – страшная вещь эта эйфория.
А мне совсем стало грустно, когда он уехал. Я в любое время мог ему позвонить. Мы встречались у “Пятерочки” и говорили, выпивали по бутылочке пива или пластиковый коктейль “Мохито плюс”. Благодаря Виталику мне казалось, что я живу в центре какой-то хорошей жизни, среди понимающих людей, что молодость все еще длится, что все еще получится, что есть у меня какой-то шанс. Но он уехал в центр, а я остался на окраине вместе с Геной. Я часто вспоминаю наши вечера. Мы с Виталиком пьем, Гена стойко отказывается. Никто и не настаивает, конечно. Они спорят, как всегда. Например, является ли их общий успешный знакомый S писателем или нет? Или что предпочтительнее писать – роман или сценарий, рассказ или синопсис?
В ночи за окном стучали и мелькали квадратами поезда.
–
Они засмеялись.
Вася
Без семи пять. Вечереет. Небо за высоткой “Пекина” желтовато-розовое. Понуро склонили головы фонари. Посветлел дым над старым домом. Замершие деревья колыхаются всем букетом ветвей. Заснеженные машины на стоянке удивленно подняли брови стеклоочистителей. С неба в пространстве меж скалами домов медленно спускается грязный целлофановый пакет и кажется мне шелухой какого-то призрачного мира. Отбраковкой бога, спускаемой на мусорку грешной и бесталанной земли.
Я курил, сидя на порожке будки, провожал взглядами толпы машин и вдруг поймал себя на мысли, что устраиваю теракты, прикидываю, подо что я бы мог замаскировать смертоносную бомбу, чтобы ее не обнаружили, представляю, как бы я сам вел себя террористом-смертником, как мелькали бы лица, и я бы выбирал, кого мне увести в преисподнюю, кто мне больше нравится или наоборот. И отмечаю с неким сожалением малое количество жертв от недавних терактов в метро, что не было глобальности нанесенного урона. Эти мысли вяло текли во мне сами по себе, и я вздрогнул, обнаружив их.
Если быть откровенным, то мне не жалко погибших людей. Я ездил с Виталиком на место взрывов. Страшно, неуютно и мрачно, эти потеки на кафельных, как в морге, стенах, этот мертвенный свет. Я стоял, словно в операционной, смотрел на холодные охапки цветов и мучил свою душу, надсадно вызывая в ней жалость к погибшим. Но жалости не было, не было в ней слез. Так же мучаешься в храме, когда ждешь веры и какого-то взрыва в душе, а в ней жестяная пустота и земная наблюдательность.
Было древнее притяжение чужой смерти, ее запаха. Ошеломление, стыд и любопытство – сомнамбулическое любопытство бройлерных цыплят к своему сородичу, на которого нечаянно наступила корова. Если бы мне по-настоящему было жаль убитых моих собратьев, то я бы не смог дальше жить, как живу. А я живу. Проехал и забыл. Ну, типа, не повезло. Просто я такой же, как и они. Я – никакой, тот самый человеческий материал для террористов, газет и подслеповатого интернет-видео. Террористка-смертница вызывает во мне большее сочувствие и интерес, я пытаюсь понять ее жизнь и трагедию, драму ее судьбы и поступок.
Я не хочу, чтобы они убивали себя и людей, но мне хочется, чтобы они глобально потрясли мир или поколебали хотя бы правителей моей страны. Мне нравятся потрясения, немеют ноги и сладко замирает душа, а внешне будто бы сожалеет. Я радуюсь, когда все плохо, это меня как-то греет и внушает надежду на что-то. Я рад, когда правительство и спецслужбы кидают меня и предают. Вся страна была рада, кроме фронтовиков. Может быть, меня так воспитали семья и школа, общество? С детства мы учились на отвратных примерах, на террористах, на террористических романах или выискивали что-то негативное в нормальных произведениях, мы учились без Бога, и нам было хорошо. И в душе у нас всегда жило сомнение, что люди могут быть добрыми, бескорыстными, беззаветно смелыми и преданными. Потом мы “ниспровергали” СССР, наше поколение уже стояло во вторых рядах идейных борцов. Мы не можем нормально жить, мы привыкли разрушать. А земное – жены, дети и добрые дела – нас почему-то не греет и кажется бессмысленным. Мы – ничтожества, и нам нравится, когда вокруг Ничто. Где-то с девяностых годов у меня ощущение гибельности, бессмысленности и бесполезности всего и вся, я ничего не хочу. И каждый Новый год мне кажется последним.