Мальчишка с бастиона
Шрифт:
Утро следующего дня было солнечным и безветренным. Максим сидел у стенки блиндажа и чистил крепостное ружьё, принадлежавшее Артемию. Ружьё было тяжёлое (более чем в полпуда весом), зато било на 500 - 600 метров. Артемий очень гордился ружьём. Он подобрал его с разбитым прикладом и исковерканным замком. Но работящие руки матроса сделали его вновь боеспособным. Теперь из этого ружья батарейные частенько и успешно постреливали.
Начиналось с того, что на ружейный выстрел, словно по вызову, над французскими укреплениями выскакивал
– Потешные хранцузы эти, - приговаривал Семён.
Пробовали вызывать на эту затею англичан с левого фланга, но те отмалчивались - серьёзный народ.
Максим поднял ружьё и поднёс его Артемию. Подошёл унтер-офицер.
– Только вот что, братцы, не более двух щелчков. Ясно?
– Ясно!
– хором ответили Артемий с Максимом, и ружьё тотчас было водружено на гребень вала. Стреляли полушарными пулями. С лёгкой руки Ковальчука это изобретение распространилось по бастионам.
Унтер-офицер отошёл шага на два, чтоб в случае, если войдут в азарт, вовремя предупредить бесцельную трату патронов. На этот счёт у офицера был особый приказ Нахимова, в котором говорилось, что нужно быть поскупее в трате трёх драгоценностей: крови, пороха и снарядов. В приказе, в частности, говорилось:
«…жизнь каждого принадлежит Отечеству, и не удальство, а только истинная храбрость приносит пользу ему и честь умеющему отличить её в своих поступках от первого. Пользуюсь этим случаем, чтобы ещё раз повторить запрещение частой пальбы. Кроме неверности выстрелов, естественного следствия торопливости, трата пороха и снарядов составляет такой важный предмет, что никакая храбрость, никакая заслуга не должна оправдать офицера, допустившего её».
К Артемию и Максиму подошёл Горобец.
– Унтер разрешил?
– А как же, - заблистал своими клыками Артемий, - два щелчка дозволено!
Он передал ружьё Максиму, говоря при этом, что сегодня его очередь вызвать француза. Максим торжественно подтянул ружьё к себе и, не целясь, выстрелил в сторону французского редута. Стоявшие рядом матросы повскакивали на банкет, чтобы увидеть церемонию «расшаркивания хранцуза». Но прошла секунда, другая, третья, а француз не появлялся. Все разочарованно сошли с вала. «Чёрт их дери, - проворчал Артемий, - не повезло тебе, братец». Матрос просительно повернулся к унтер-офицеру. Старый седой вояка насмешливо спросил:
– Что, хранцуз не пожелал играть?
– И после паузы добавил: - Ладно, ещё раз дозволяю испробовать.
Обрадованный Артемий повернулся к ружью - теперь была его очередь, а зрители снова подтянулись к валу.
Раздался выстрел. Матрос напряжённо вглядывался, с какой стороны покажется тёмно-синяя шапочка. Но снова никто не выскочил.
Выждав с минуту, унтер-офицер скомандовал:
– Все по местам!
Повадки противника были уже хорошо изучены. Если французам сейчас не до «вызова», значит, готовится заваруха.
Максим утащил ружьё в блиндаж, подошёл к ящику, где лежала «стаканная картечь».
Ею стреляли
Далеко, где-то у шестого бастиона, послышалась орудийная канонада, потом она поползла всё ближе, ближе и наконец слилась с грохотом батарей, обстреливавших Камчатский люнет.
Послышалась команда:
– По четырёхглазой, ядрами товсь!
«Четырёхглазой» называли английскую батарею на правом фланге. Максим подумал: «Видать, решили перед атакой помять слегка. Вся линия заурчала…»
Раздались выстрелы. Максимка передал новое ядро и, пригибаясь, побежал к блиндажу за банником для Артемия взамен только что треснувшего. Он сделал шагов двадцать, как вдруг, споткнувшись о какой-то разбитый ящик, грохнулся наземь. В то же мгновение чьё-то тяжёлое тело подмяло мальчика под себя. Максимка с трудом выкарабкался из-под грубой серой шинели и повернул пехотинца на спину. Тот был мёртв.
Семён, с запёкшимися кровоподтёками на щеке, ругаясь во всю мощь своих богатырских лёгких, расшвыривал в стороны засыпавшие амбразуру камни. Вскрикнул и схватился за плечо Артемий. Его тут же перевязали лоскутом рубахи, и он продолжал работать, вторя сочным проклятиям своего бомбардира.
Соседнее орудие после небольшой паузы продолжало огонь по английской «четырёхглазой».
Горобец с солдатами устанавливал орудие у амбразуры. Подбежал унтер-офицер.
Бомбардир доложил ему:
– Готово, Иван Семёнович!
Унтер на радостях хлопнул Семёна по плечу и поспешил к командиру люнета лейтенанту Тимирязеву.
Тот стоял у бруствера, наблюдал артиллерийскую дуэль. Это был ещё молодой высокий мужчина с аскетическим лицом, в котором едва уловимо читалась нервозность интеллигента. Лейтенант был уже два раза ранен за эту кампанию, но снова возвращался в строй. Сейчас он напряжённо следил за позициями противника, чтобы не упустить момента атаки. Но впереди русских траншей всё ещё не видно было ни красных английских мундиров, ни тёмно-синих французских. Молчали и наши стрелки в ложементах перед люнетом.
Бомбардировка затягивалась.
«По-видимому, нужно ждать штурма, - думал Тимирязев, - если мне не изменяет чутьё, такая бомбардировка - предвестник объединённой и опаснейшей атаки…»
Заговорило орудие Семёна Горобца. Оно включилось в поредевшие залпы камчатской батареи, обстреливающей англичан. Максим, подавая ядра и картузы с порохом, успевал выглядывать в амбразуру. «Не лезут, - думал он, - затевают, видать, что-то!»
Мальчишка калил прут, успевал в промежутках между выстрелами готовить паклю и ловко подхватывать прибойник, отброшенный Артемием. Было душно, в лёгкие проникала гарь от горевших корзин. Приговорки Семёна перемешивались с кашлем.