Мальчишки, мои товарищи
Шрифт:
1962 г.
Генка и первый «А»
– Дальше так не может продолжаться, – грозно сказала Инна Павловна и стукнула указкой по классному журналу. Указка щёлкнула, словно хлыст дрессировщика. – Казаков, встань, когда о тебе говорят! Я обращаюсь к нашему классному активу: до каких пор мы будем позволять Казакову срывать уроки?!
– Он больше не будет, – сказал с задней парты Владик Сазонов.
– Сазонова не спрашивают, – отрезала
Ещё несколько голосов заикнулись, что Генка больше не будет. Но оказалось, что их тоже не спрашивают.
Тогда подняла руку староста класса Зинка Лапшина:
– Надо, Инна Павловна, написать записку его родителям, – противным тонким голосом сказала Зинка. – Пусть они придут в школу.
– А чё я сделал? – печально спросил Генка и показал под партой Зинке кулак.
Инна Павловна подумала и сказала, что родители и так скоро придут, потому что будет родительское собрание.
– Есть ещё предложения?
– Есть, – сказала Зинка. – Тогда, Инна Павловна, надо его поставить в какой-нибудь младший класс. Только не в третий, а лучше в первый, потому что в третьем он уже стоял. Пусть он поучится сидеть у самых маленьких.
Инна Павловна одобрительно закивала:
– Совершенно верно, Лапшина. И пусть первоклассники посмотрят, какие недисциплинированные ученики бывают в четвёртом классе.
– Теперь Зинке спокойно не жить, – донеслось из угла, где сидел Генкин друг Юрик Пчёлкин. Но даже эти слова не обрадовали Генку.
Его судьба была решена.
К третьеклассникам Генку водили на исправление не раз, но он их не боялся. Это были свои ребята, и Генку они знали. А с первоклассниками разве кашу сваришь? Будут хихикать и разглядывать тебя, как заморского страуса, а ты стой будто столб и глазами хлопай. Тошно. Ну ладно, Зинка!.. А пока всё равно тошно…
Дверь за Генкиной спиной закрылась мягко, но плотно и решительно.
– Ну и стой здесь, – вздохнула учительница первоклассников. Да стой спокойно… Горе мне с вами. – У неё был усталый голос и мелкие морщинки вокруг глаз.
Генка начал стоять. А что ему оставалось делать? Он стоял у самого порога и смотрел на продолговатый сучок на краю половицы. И думал, что вот когда-то было высокое дерево и оно росло и цвело, и была у дерева ветка с листьями, а потом дерево срубили, распилили на доски, а от ветки остался только маленький сучочек.
Но думать про ветки и деревья Генка заставлял себя насильно, чтобы забыть о тридцати первоклассниках, которые сидят все против него одного и смотрят. Хоть бы уж они писали что-нибудь в своих тетрадях с косыми линейками. Но они, кажется, ничего не пишут, а только слушают учительницу. Она ходит между рядами и что-то рассказывает. Генка даже не понимает, о чём она говорит. Плохо ему стоять. Жарко даже как-то. Воротник давит, а к ушам будто электрические провода подвели – щиплет и дёргает.
Генка смотрит на сучок и не может поднять глаз, потому что увидит
Ну, ладно, Зинка…
Но так же тоже нельзя. Если будешь стоять и не смотреть никуда, и краснеть как рак, ещё хуже. Надо им показать. Надо глянуть на них так, чтобы вся эта мелкота поняла сразу: с Генкой шутки шутить не следует!
Генка сводит брови и выдвигает вперёд челюсть. Делает глубокий вздох, распрямляет плечи. И, неожиданно вскинув голову, бросает взгляд.
Испепеляющий взгляд.
Что же это? Оказывается, зря. Оказывается, они и не смотрят на Генку.
Одни глядят в потолок, другие в свои «Родные речи», третьи провожают глазами учительницу. Она всё ходит между партами и говорит. Кажется, про весну говорит. Скоро весна.
А на Генку лишь редко-редко кто-нибудь глянет. И без всякого ехидства. Даже без любопытства. Наоборот – с сочувствием смотрят. Это Генка понял сразу, он умеет догадываться, когда ему сочувствуют.
И уши перестал дёргать электрический ток. И брови Генкины разошлись.
Генка пробежал взглядом по рядам: стриженные макушки, куцые бантики, тоненькие шеи да щёки в чернилах… На первой парте, у двери, совсем недалеко от Генки двое мальчишек. Один круглолицый, с рыжей чёлкой, другой – темноволосый, большеглазый, маленький, будто ещё совсем дошкольник. Оба смотрят на Генку не то чтобы с жалостью, а как-то печально.
Рыжий одними губами спросил:
– За что?
Генка подумал и ответил. А чего же не ответить, если по-человечески спрашивают.
– Чертей делал, – прошептал Генка.
Большеглазый малыш заморгал, а рыжий приоткрыл рот.
– Бумажных чертей, – объяснил тихонько Генка. – Их надувают. А потом хлопают. Только я не хлопал, просто так надувал. Говорят, всё равно… Нельзя.
– Скучно стоять? – шепнул рыжий, оглянувшись на учительницу.
– У вас тут не повеселишься…
Первоклассник с рыжей чёлкой что-то сказал на ухо соседу. Малыш кивнул. Обернулся и стал шептать девчонке в белых бантиках. Бантики насторожились. Потом кивнули и они, и шёпот зашелестел дальше. Генка увидел, как с задней парты передали что-то маленькое, блеснувшее в косом солнечном луче. А учительница говорила о звонкой мартовской капели. И, наверно, ничего не замечала.
Рыжий первоклассник хитро мигнул:
– Лови.
– Ловлю.
Генка подставил ладонь и тут же, стараясь не шуршать, развернул серебряную бумажку.
В ней лежали две шоколадных дольки.
Генка шмыгнул носом и улыбнулся как-то неловко, левой щекой.
– Тяни до звонка, – шевельнулись губы мальчишки с рыжей чёлкой.
Генка кивнул.
Он сжал в кулаке тающий шоколад и опустил глаза. Он опустил глаза, потому что был суровым человеком, а тут вдруг как-то защекотало в горле и вообще… Просто ерунда какая-то, смешно даже…