Мальчишник
Шрифт:
Лева сразу же направился в актовый зал, или, как мы его чаще называли, физкультурный. Я поспешил за ним. В коридорах черепье, битые стекла, куски штукатурки, запах сероводорода, что ли. Валялись классные журналы, папки, книги, тетради, обрывки занавесей, выкатился откуда-то глобус. Чучело волка из кабинета биологии выбросило на парадную лестницу. Волка зимой, по просьбе учительницы Анны Васильевны, ребята выносили во двор и чистили снегом. Пугали прохожих — минуты забав. Но огромный перед кабинетом биологии четырехугольный аквариум с железными вазами по углам, из которых до самого пола спускались вьющиеся растения, не пострадал. Аквариум тоже, очевидно, достался нам от мариинских времен. Валька Коковихин на переменах удочкой без крючка ловил в нем рыбу. И рояль был цел. Этот рояль в физкультурном зале считался у нас главным. И, оказывается, мы не ошибались
Были перечислены на золотой деке рояля города, в которых фирме «Bluthner» вручались награды, — Париж, Хемниц, Вена, Сидней, Филадельфия, Амстердам, Мельбурн, Кассель… И когда упала бомба, то мы с Левкой и забеспокоились: как там рояль. Но тогда мы не могли себе представить, что это был не только наш инструмент, но и Рахманинова. Даже в первую очередь его.
Ключ от дверей школы, от довоенных времен, — он существует до сих пор; хранится у Елены Патюковой или на школьном языке — Сиби. Подарил ей ключ сын любимого нами завуча Сергея Никитовича Симонова Юра Симонов (это Викин класс, параллельный). Сергей Никитович долго и тяжело болел, говорили, что все произошло на уроке труда: поранил руку. И началось серьезное заболевание. Вначале ампутировали кисть, потом — руку по локоть, потом — по плечо. Болезнь развивалась. Умер он в мае 1940 года. Юра с отцом жил в школе на первом этаже, где жил и Давид Яковлевич с женой и маленькой дочкой.
Гроб с телом завуча по просьбе учеников был выставлен для прощания в актовом зале.
Рассказывает Лена Патюкова, она тоже из Викиного класса:
— Ко мне подошел Лева и сказал: «Лена, надо остаться, Юре плохо». Юра сидел на сцене у раскрытого рояля. В школе ребят уже почти никого не было. Должна сознаться, Юра моя первая школьная любовь. Я не уходила домой, старалась быть поблизости от него, тем более в такой день. Лева тоже остался из-за Юры. Я его теперь понимаю. Лева подошел к Юре и предложил: «Давай будем играть в память о твоем отце. Ты — первый». И положил Юрины руки на клавиши: Лева не сомневался, что, как только Юра начнет играть, ему станет легче. Должно стать. Ведь Юра, как ты, Миша, помнишь, был отличным музыкантом, таким же замечательным, как и Лева. Двенадцатый час ночи… Мы трое в зале. Юра играет Вторую рапсодию Листа. Ты знаешь, как он мог играть эту рапсодию. С поступательным движением, напором, широтой. Разом прекратил музыку, будто грудью на что-то острое, непереносимое. Наступила тишина, ночная, от которой всегда холодно и страшно, а тут еще такое. Я сидела, сжавшись в комочек, не двигалась. Юра встал из-за рояля, сошел вниз. К роялю сел Лева, зазвучала «Аида». Как ее мог играть тогда Лева, ты тоже представляешь.
— Представляю.
— Сергей Никитович лежал в гробу в зеленом френче, прикрыт по грудь красным покрывалом. Так хоронили комиссаров в гражданскую. Леву сменил Юра. Играли они, сменяя друг друга, ну, с какими-то перерывами. Чайковский, Бетховен, Шопен, Верди и опять Лист. И еще играли кого-то, не помню, и еще — просто импровизировали. Потом просто сидели. На низкой спортивной скамейке вдоль окна. Слышно было, как шумел во внутреннем дворе тополь, — он напротив окон зала, помнишь? И сейчас растет, здоровый до чего стал. Рассказываю тебе, Миша, а у самой мурашки по коже бегают, сердце переворачивается, будто все заново происходит. Какая же это была ночь, господи. Ребята выкладывались до конца, решительно, и никаких слов при этом, безмолвно и в полной тишине, только рояль… Он переходил из рук в руки. Очень понимаю,
Я слушал Лену Патюкову, не прерывал, боялся прервать самым незначительным вопросом, словом. Испытывал огромное напряжение от ее рассказа. Все видел отчетливо — и зал, и низкую спортивную скамейку вдоль окна, и Сергея Никитовича в зеленом френче с двумя накладными карманами с клапанами на армейских пуговицах, и ночную тишину, и ребят у рояля, который они передавали из рук в руки. Видел их музыку, их лица в тишине, в напряжении. И тополь, он примыкал к той части дома, где мы проводили время на крыше, на которую вылазили из окна маленького любимого класса.
— Мальчики играли до утра. Откуда взялись силы. Не понимаю. Юру я отвела вниз, домой. Леве кто-то из учителей сказал, кажется, ваша классная руководительница Елизавета Александровна Гончарова: «Ты совершенно без сил, Федотов. Иди и ты домой». Юра Симонов потом уехал из Москвы. Но перед отъездом подарил мне ключ от школы. Храню до сих пор. И письмо его, которое получила из Тулы в 1958 году. — Лена прочитала по памяти: — «Я никогда не забуду эту печальную музыкальную ночь и тех, кто был со мной рядом и помог пережить утрату». Юра в действующую армию не попал: очень плохое зрение, ты помнишь. Его определили в военный ансамбль. Я провожала его в Тулу. Курский вокзал, масса военного народа, как бывало на вокзалах в те годы. Мне он сказал: «Прощай, Сиби!» — и уехал навсегда, как потом выяснилось. Зина Таранова по твоей просьбе, Миша, написала недавно письмо в Тулу. Ответили — выбыл, не указав адреса.
Я нашел в подвале дома на улице Серафимовича домовую книгу, и в ней учетный листок и на Леву Федотова: «Выбыл, не указав адреса. 12/XII-1941 г. Учинспектор 2-го отделения Р. К. милиции г. Москвы». То и дело были в книге пометки: «Выписан». Или — «Ошибочно выписан»; так, например, значилось против фамилии Подвойского. И против каждой фамилии — зелено-черные гербовые марки: «Пошлина». На каждого человека гербовых марок на три рубля. Прописка. Резолюции: «Проводил проверку книги… начальник ВУС…» Или стоял штампик против какой-либо из фамилий персонально: «Проверен в 19… году». Или — «Перерегистрирован». Фамилия Тухачевского была кем-то потом вписана простым черным карандашом: ведь Тухачевского не было уже в живых.
Эта домовая книга — своеобразный дневник.
— А знаешь, — сказал я Патюковой, — Лева похоронен под Тулой. В братской могиле.
Лена долго молчала.
— Безымянно?
— Хоронили по обстоятельствам. Леву — безымянно. Накрыли, наверное, одной общей плащ-палаткой и засыпали. Так-то вот…
— У меня память — ключ от школы, — сказала Лена, вновь помолчав. — А ты знаешь, кто сейчас сторожит школу? Курилкин.
— Жив Курилка!
— Да.
Значит, Женя сторожит нашу школу, ее бывшее здание. Теперь это институт по проектированию промышленных и транспортных объектов для городского хозяйства Москвы «Моспромпроект». Женя Курилкин всегда ходил в пиджачке и в любимой белой косовороточке. Нашему учителю физики Василию Тихоновичу нравилось шутя допытываться у него: «Курилкин, вы курите?»
— Мы с девчонками заходили в школу — Зина Таранова, Неля Лешукова, Галя Иванова, — сказала Лена. — Там, где жил Юра Симонов с отцом, теперь архив института, его проектов городского хозяйства. На дверях комнаты Давида Яковлевича висит объявление «Прием заказов на множительную технику». В канцелярии, где мы дежурили во время войны, — административно-хозяйственный отдел. Все перестроено, переделано. Актовый зал сохранился, хотя и перегороженный, но рояля в нем нет.
Что же это я — был с Олегом Сальковским в новой школе и даже не поинтересовался судьбой «Блютнера»: что с ним? Перевезли его в новую школу? Если не перевезли, то куда он делся? На прежнем месте на Софийской набережной, значит, его нет. А ведь этот инструмент, как оказалось, не столько наш, сколько Рахманинова. И принадлежал он ему семь лет! Найдется ли подобный инструмент в Москве?
И чего я, собственно, жду! Надо немедленно вновь отправляться за Малый Каменный мост на Кадашевскую набережную, в нашу новую школу.