Мальчий бунт
Шрифт:
— Что за чертовщина?
Морозов вертел в руках листок… Митя сладко всхрапывал, но тут удар в бок кулаком побудил его вскочить с дивана.
Митя вскочил, таращился, зевал, чесался и опять было повалился спать.
— Спишь? Всё время дрых?
— А что мне делать, коли заперли? В свайку что ль играть, — грубо ответил Митя, зевая.
— Это что? Откуда это? Что это такое?
— А я почем знаю: бумага… А откуда вы ее взяли?
— Это я на столе взял…
— Ну, значит, давеча вы её сами и клали на стол. Я видал: из карманов вынимали бумаги, да на стол и положили…
Морозов
— Что за чудеса?!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1. Крыса
Было совсем темно, когда мимо Орехова, с остановкой в две минуты, промелькнул пассажирский поезд из Москвы. Морозову пришли сказать с вокзала, что с поездом приехал Николай Валерьянович Муравьев.
Морозов засуетился. Кудряш был удивлен — ему еще не приходилось видеть, чтобы у Тимофея Саввича не то от робости, не то от спешки, всё выпадали из сорочки запонки и никак не хотели застегиваться, где надо, под дрожащими пальцами. На вокзал Морозов побежал прямо через сугробы.
Через час после этого с хозяйского двора прибыли к товарной станции две подводы, и Иван Филиппович, одетый под тулупом во фрак, сказал, что Муравьев будет ужинать с Тимофей Саввичем в вагоне — да тут и заночует в купе.
На подводах привезли серебро, посуду, вина и укутанные одеялами цветы из оранжерейки…
С Иван Филиппычем прибыли еще двое слуг — тоже во фраках. И Митюшке дворецкий выдал белые нитяные перчатки — служить за столом.
— Смотри, не вздумай высморкаться в пясть, — пугал Митю дворецкий, — это тебе не губернатор, при Муравьеве ухо востро держи — барин важный, с его высочеством великим князем Сергием на брудершафте состоят — он его «ты» и тот его «ты». Однако ты не вздумай по дурацкому обычаю тыкнуть его! Говори: «вы-с», «чего-с изволите», «не позволите ль-с долить-с стакан-с».
Слуги начали с того, что открыли бутылку хорошего вина и роспили её, сидя на бархатном диване. А уж потом стали убирать салон вагона и накрывать стол на семь персон…
В углах салона поставили цветущие левкои. На обеденном столе сиял тяжелый и высокий канделябр из литого серебра о двенадцати свечах. Фарфор блистал червонным золотом и синевой кобальта… Огонь играл в фацетках граненых хрусталей.
В определенный час в вагон явился повар, одетый в белое с головы до сапог, и поднял возню в маленьком буфетике вагона. Шипела спиртовка в несколько глазков. И привезли в длинной кастрюле паровую стерлядь — мерою шестнадцать вершков…
За стол сели, кроме хозяина, губернатор, бывший уже раньше, губернский прокурор, войсковой старшина Мельников, командир казачьего полка, директор фабрики Дианов, жандармский полковник и вновь прибывший Муравьев… Кудряш, служа за столом, все время следил за Муравьевым. У того было лицо тупое, деревянное — а на нем живые темные глаза. Они, казалось, блистали острым огоньком, но когда Кудряш встретился с Муравьевым взглядом — взор Муравьева был туманный. Выпяченный тонкими губами вперед вместе с носом, маленький
Было в манере говорить и в движениях Муравьева что-то такое, что заставляло даже тучного жандарма втягивать живот, а Тимофей Саввич, в начале ужина звавший Муравьева «Николай Валерьянович», к концу перешел на «ваше превосходительство». Муравьев пил, ел, говорил и двигался мало, и только один раз, когда Кудряш сказал ему: «не позволите ль-с долить стакан-с» — улыбнулся. Напрасно губернский прокурор пытался развлечь пирующих рассказом о том, как вскрыли наконец, нашедши слесаря, двери комнат, где были заперты пехотные офицеры в хозяйском доме, — и про полковника, который охает и стонет до сих пор, маясь поясницей. Никто не улыбнулся. А Муравьев сухо сказал:
— Об этом случае следует вам, господин прокурор, довести до сведения командующего войсками московского военного округа, а также и военного министра…
Наконец, чтобы рассеять наважденье, хозяин пошутил:
— Да что это, господа, вы на моих похоронах что ли? Жив я, иль в загробном мире?
Муравьев скривился, словно съел яблоко-рязань и скрипуче спросил:
— А вы верите в загробную жизнь? — подумал и прибавил — в чудеса?
— Да как же не верить в чудеса! Со мной вот и нынче чудо произошло.
И Морозов рассказал, как у него на столе непонятным способом, в запертом вагоне, очутилось объявление ткачей…
Муравьев, слушая Морозова, грыз белыми и острыми зубами сухарик, держа его в худых желтых пальцах, самыми их кончиками, ногти у него были длинные, отполированные; кивнул головой, прочел поданный ему Морозовым листочек и спросил:
— Вагон был заперт? И никого не было в вагоне?..
— Я спал-с в вагоне-с. А на улице стоял-с жандарм-с, — сообщил Кудряш.
Муравьев посмотрел на потолок — и все посмотрели на потолок, как будто там была разгадка.
Муравьев взглянул на Кудряша, и все взглянули на него. Муравьев, обратись к хозяину, промолвил:
— Пригожий мальчик…
И опять принялся с хрустом грызть сухарик.
— «Крыса»! — в испуге подумал Кудряш…
После этого у Кудряша стали дрожать руки.
«Догадался, дьявол», думал он, «ну, теперь мне не миновать Бутырок».
Когда гости простились, Морозов и Муравьев разошлись по своим купе — хотя было еще не поздно. Кудряш не раздевался: выждал время и потихоньку выскользнул из вагона. На дворе было морозно. Звонко и жалобно играли зорю трубачи казачьего полка. Кудряш побежал к мальчьей артели.
2. Набат
Утром одиннадцатого января Кривой расклеил по всем фабричным дворам новое объявление от дирекции. В объявлении появилась еще одна небольшая уступка: дирекция приостановила расценок на молескин. Дальше повторялось, что взыскания, наложенные на ткачей, прядильщиков и плисорезов с 1-го октября 1884 года по 1-ое января 1885 года за плохие работы, им возвращаются. Всем снова объявлялся расчет. Желающие приступить к работе на условиях, объявленных при найме 1-го октября 1884 года, могут быть вновь приняты на фабрику…