Маленькая балерина
Шрифт:
Была у маленькой обида. Ее начал избегать Витька Клявин. При встречах сдержанно кивал головою, а если мог — старался свернуть куда-нибудь в сторону. Она не понимала, в чем дело, сердилась, несколько раз пробовала поговорить с Витькой, но он отвечал одно:
– Что ты! И не думал. Тебе показалось.
А в глазах его было почти физическое выражение обиды и скорби. Пожалуй, только сейчас маленькая поняла, как не хватает ей Витьки, его преданных глаз, его молчаливой любви, его не всегда умных шуток. Поняла, но ничего не могла изменить.
Однажды
Она чувствовала, что танцует лучше, чем когда бы то ни было. И когда начали умирать последние звуки, когда она склонилась и стала поникать, она краем глаза заметила, что он поднес платок к глазам.
Белые пышные пачки закрыли ей ноги, плакуче и безвольно склонилась ее худенькая оголенная спина. Похожая издали на белоснежный цветок, она "умирала", и круг света, сужаясь, освещал наконец только изумительной красоты кисть руки, которая едва шевелилась и казалась опавшим лепестком белой розы, в котором исчезает жизнь.
Аплодисменты на этот раз едва не взорвали сдержанный зал. И этот человек аплодировал ей вместе со всеми, не стараясь сдержать слез.
После концерта, после банкета, на котором он сидел рядом с нею, он сам вышел проводить ее к машине.
Было поздно. Москва засыпала. Бессонно горели красные звезды на шпилях башен. Изредка долетали из-за стен гудки запоздалых автомобилей. Нина шла рядом с ним и думала почему-то о Клявине. Они были теплыми, эти мысли. Захотелось взять буйную Витькину голову, прижать к груди и сказать неслышно несколько слов утешения, чтобы детская обида исчезла из его глаз.
Они подошли к машине, и тут человек удивил ее:
– Садитесь… Пожалуй, и я с вами сяду, провожу вас домой.
– Что вы, — сказала она, — зачем я буду отнимать у вас дорогое время?
Он усмехнулся:
– Что же, вы думаете, я никогда не сплю и не отдыхаю?
И хотя маленькая, воспитанная на хрестоматиях, думала именно так, она сказала:
– Нет, конечно. Но мы уже на даче, это очень далеко.
– Тем лучше.
Он сел с нею и начал раскуривать трубку, известную всей стране.
В первую машину сел суровый Сторов, со ртом, похожим на узкую щель; в задние машины тоже сели люди.
Кортеж тронулся. Узкая черная машина, в которой сидели маленькая и он, вылетела из ворот Боровицкой башни и помчалась по Волхонке, мягко зашелестела шинами по асфальту.
В красных вспышках трубки она видела его жестковатый профиль, сдвинутые брови, холодное выражение глаз. Потом он посмотрел на нее, и это выражение сразу изменилось, стало каким-то особенно мягким, почти трогательным.
– Больше никогда не танцуйте лебедя, — глухо сказал он, — вам нельзя.
– Почему?
– Вам нельзя гибнуть. Даже на сцене. Вы полны жизни, солнца, вы открыты этому небу и этим людям. И я не знаю,
– Иногда приходят.
– Не верю, — сказал он.
Они ехали по Большой Пироговской. Тускло алели в темноте стены Новодевичьего монастыря и тяжко белел силуэт собора.
– Когда-нибудь вы будете великой, маленькая балерина. Но я не думаю, что даже тогда вы будете неискренни… Мне легко с вами… как с немногими… Старому хорошо среди таких, как вы.
– А если старше? — спросила она.
Сосед помрачнел:
– Из них мало кому можно верить, Нина. Человеку нельзя верить после двадцати пяти. Но вы не будете такой. И я сожалею, что у меня нет еще одной дочери. Такой, как вы.
– Почему сожалеете?
– Потому что вы пробуждаете в каждом веру в людей.
Вокруг уже мелькали перелески, светились во тьме, как свечки, стволы берез. Упругий ветер, насыщенный добрыми запахами ночи, бил в лицо.
– Хорошо, — сказал он.
– Вы знаете, — сказала маленькая, — позавчера я проснулась ночью и думала о вас. За окнами были деревья и ночь, и мне стало жаль, что вы не видите этого, сидя в тех старых стенах. И мне так почему-то стало жаль вас, что я даже немножко поплакала.
Человек опустил тяжелые брови, словно стремясь спрятать за ними глаза.
Машина свернула в дачный поселок, быстро промчалась спящей улицей, миновала березовую рощу на откосе и остановилась у калитки.
Здесь было всего пять дачек, на отшибе, и каждая на некотором расстоянии от другой. Дача родителей Нины была в глубине, за садом, по тропинке до нее было метров триста.
К ее удивлению, спутник тоже вышел из машины.
– Я провожу вас до крыльца.
– Что вы?! — испугалась она. — Не нужно. Вы и без того были так добры и внимательны.
– А если вас тут кто-нибудь обидит, на этой тропке?
– Что вы, здесь и березы свои.
– А я все же провожу.
Он шел рядом с нею, и она боялась так, что падало сердце, боялась за него. Мало ли осталось тех, недодушенных колючей ежовой рукавицей? А вдруг что-нибудь случится? Тогда нет ей прощения.
Но человек, казалось, ничего не замечал, шел и с наслаждением дышал теплым ночным воздухом, настоянным на ласковом запахе берез.
– Какой мир, — сказал он. — А усталость все сильней, девочка.
– Вам нужно море, много воздуха и травы, добрых людей вокруг.
– Людей? Возможно… если б эти люди были все, как вы.
Он помолчал немного и вдруг спросил:
– Есть у вас жених?
– Есть, — неожиданно для себя сказала она.
– Ему повезло. Кто он?
– Тот парень, что тогда танцевал "болеро".
– Красивый мальчик… Хороший?
– Хороший. И очень глупый. Наивный, — с нежностью ответила она.
– Это хорошо. Наивные не носят в сердце зла… Будьте счастливы с ним. Я помогу, чтобы вы были вместе… И, если пригласите, приду на свадьбу.