Маленькая торговка прозой
Шрифт:
Он буквально прокричал это: «Я изобрел новый жанр!» И принялся шумно расхваливать необычайную новизну того, что он называл своим либеральным реализмом. Он первым предоставил Коммерции право занять подобающее место в королевской свите романа, первым наделил коммерсанта достоинством главного героя, первым без околичностей стал превозносить коммерческое действо... Она прервала его, сказав:
«Почитай мне».
Он раскрыл рукопись. Прочитал название. Оно гласило: «Последний поцелуй на Уолл-стрит». Не то чтобы это название показалось ей глупым,
«Читай».
Она дрожала от нетерпения.
Она ждала этой минуты с той далекой зимы, когда она, юная вдова, в положении, получила из Бразилии телеграмму, в которой сообщалось о самоубийстве ее отца, Паоло Перейры Квиссапаоло.
– Я должна вам объяснить, что за человек был мой отец.
(«О нет, мадам, – подумал Тянь, – прошу вас, ну, в самом деле!»)
– Он был создателем «идентитаризма». Вам это что-нибудь говорит?
Ничего. Инспектору Ван Тяню это ничего не говорило.
– Неудивительно.
Она все же объяснила. История, признаться, запутанная неимоверно. Писательская склока во второй половине двадцатых в Бразилии.
– В то время ни один из них не был чисто бразильским писателем, кроме моего отца, Паоло Перейры Квиссапаоло!
(«Прекрасно, только меня-то интересует ваш сын, Шаботт, министр...»)
– Бразильская литература, какая мрачная шутка! Романтизм, символизм, парнасцы, декаданс, импрессионизм, сюрреализм... наши писатели задались целью создать какой-то странный музей восковых фигур французской литературы! Народ с обезьяньими повадками! Народ из воска! У бразильских писателей не было за душой ничего, что они не украли бы у других! И при этом не испортили бы!
(«Ша-ботт! Ша-ботт!» – скандировал про себя инспектор Тянь.)
– И только мой отец воспротивился этой франкомании.
(«Ох уж эти отступления...» – думал инспектор Ван Тянь...)
– Он объявил беспощадную войну этому культурному отступничеству, поддавшись которому его страна так стремительно теряла душу.
(«Отступления во время допроса – это как сорняк, как инфляция, как экзема, этого ничем не перебьешь...»)
– И так как тогда литературная жизнь мыслилась только в рамках какой-либо школы, мой отец создал свою собственную, «идентитаризм».
(«Идентитаризм...» – подумал инспектор Ван Тянь.)
– Школа, в которой он был единственным представителем; его идеи не воспроизводились, не передавались, не переносились, не повторялись никем!
(«Хорошо...»)
– Его поэзия отражала только его самого, его личность, а он – это была сама Бразилия!
(«Чокнутый, одним словом. Тихое помешательство. Сумасшедший поэт. Дальше».)
– О его поэтическом искусстве можно судить по трем строкам, всего трем.
Три не три, она бы их все равно процитировала.
– Era da hera a errarCobra cobrando a obra...Mondemos este mundo!(«И
(«И что это значит?» – молча настаивал Ван Тянь.)
Короче...
На улице уже давно стемнело. Ночной холодок. Париж как одно сплошное сияние. Тянь – под сердцем револьвер, на револьвере Верден – идет себе.
Короче, подводит итог инспектор Ван Тянь, этот друг, бразильский поэт, дед покойного Шаботта по материнской линии, так никогда и не издавался. Ни строчки. Ни при жизни, ни после смерти. Он спустил свое состояние на макулатуру собственного сочинения, которой он бесплатно заваливал всех, кто умел читать в его стране. Ненормальный. Нечитаемый. Посмешище своего круга и своего времени. Даже его дочь потешалась над ним. И вот она выходит за французского посла в Рио! Лучшего подарка она ему не могла преподнести.
А потом изгнание. И беременность. И вдовство. И угрызения совести. Она хочет вернуться в страну. Слишком поздно. Проклятый поэт пустил себе пулю в лоб. У нее сын – Шаботт. Она перечитывает отцовские сочинения: гениально! Да, она находит их гениальными. «Неповторимыми». «Настоящее всегда приходит раньше на век». Она клянется отомстить за своего отца. Она вернется в страну. Да, но на коне, с тем, что напишет ее сын!
Старо как мир...
От улицы Помп до холмов Бельвиля довольно далеко, но после того как часами слушал, как утекает чья-то жизнь, время летит незаметно. Верден заснула. Тянь шагает по улицам Парижа.
Старо как мир...
Мать всегда верила, что ее сын Шаботт однажды станет писателем. Она никогда его к этому не подталкивала, нет («я не из тех матерей...»), но она так хотела этого, что когда бедный Шаботт смотрел в материнские глаза, он, должно быть, отражался в них с академической шапочкой на голове. Что-нибудь в этом роде...
И вот однажды вечером сын Шаботт в очередной раз проникает в этот мавзолей, покои его престарелой матери. Он читает ей первые строки своей книги, своего столь долгожданного «творения». И мать говорит:
– Стой!
И сын Шаботт удивлен:
– Тебе не нравится?
И мать говорит:
– Уходи!
И сын хочет что-то сказать, но мать обрывает его:
– И больше никогда не возвращайся!
Она уточняет на португальском:
– Nunca mais! Больше никогда!
И Шаботт уходит.
Дело в том, что она сразу поняла, что роман не его. Тяню, который за всю свою жизнь кроме школьных учебников да пособий в полицейской академии и двух книг не прочитал (чтение вслух романов Ж. Л. В. он считал просто развлечением), не понять, как такое возможно. И все же возможно. «Он сделал хуже, чем все враги моего отца вместе взятые, месье: он украл труд, который ему не принадлежал! Мой сын украл чужое самовыражение!»