Маленькие дети
Шрифт:
Но и тогда Тодд еще не передумал. Он со вздохом поднялся с постели Эрона и направился в собственную спальню, чтобы оставить письмо под подушкой Кэти — там, где она непременно найдет его, но только после того, как они с Сарой уедут из города. Он откинул покрывало с подушки и застыл.
Вот в этот момент мужество и оставило Тодда — еще не окончательно, но все-таки письмо осталось у него в кармане.
Оно все еще лежало там, когда он пробудился от задумчивости и наклонился, чтобы поднять доску, упавшую на тротуар у самых его ног. Наверное, она принадлежала мальчишке, который сидел посреди тротуара и со смехом потирал ушибленное колено.
— Ты в порядке? — спросил,
Мальчишка кивнул и поднялся, но покачал головой, когда Тодд попробовал вернуть ему доску.
— Оставь себе, — сказал он. — Я на сегодня откатался.
— Зачем она мне? — удивился Тодд.
— Попробуй сам, это же круто.
— Точно, — присоединился к нему подросток с хриплым голосом, и все остальные дружно закивали. — Попробуй сам, чудак.
— Вы с ума сошли, — пожал плечами Тодд, стараясь скрыть вдруг вспыхнувший азарт. — Я же не знаю, как на ней кататься.
— Все ты знаешь, — вмешался Джи. — Ты следил за нами все лето.
Мэри-Энн стояла под фонарем на краю поля для соккера и дрожащими руками пыталась разжечь сигарету. Последний раз она курила в четырнадцать лет, когда в летнем лагере с двумя подружками удрала после отбоя на озеро, чтобы на троих выкурить одну сигаретку «Мальборо» и составить детальный план соблазнения мальчиков из старшей группы. Подобные воспоминания принято считать приятными, но это таковым определенно не являлось. Две другие девочки не особенно нравились Мэри-Энн, она страшно боялась, что их застигнут за нарушением сразу двух лагерных правил, не говоря уже о том, что в том возрасте она еще совершенно не хотела никого соблазнять, и уж особенно старших мальчиков.
Сигарета, которую она сейчас раскуривала, принадлежала не ей. Мэри-Энн вытащила ее из пачки «Кэмел лайте», которая пару недель назад случайно выпала из сумки Терезы, когда та искала пластырь. Мэри-Энн быстро схватила ее со стола, пока дети не успели заметить.
— Мне казалось, ты бросила, — процедила она и сама удивилась тому, что так злится.
— Я еще иногда покуриваю, — призналась Тереза.
— Я их забираю, — объявила Мэри-Энн. — Для твоей же собственной пользы.
Не обращая внимания на робкие протесты Терезы, она бросила сигареты в свою сумку. Так они и лежали там с начала августа, словно дожидаясь момента, когда Мэри-Энн почувствует себя такой несчастной и растерянной, что, будто в знак протеста, решит закурить.
К счастью, в сумке нашлась и зажигалка, которую кто-то из безответственных родителей забыл на краю песочницы.
Раскурить сигарету удалось только с третьей попытки. Первая же затяжка обожгла легкие, и Мэри-Энн раскашлялась до слез. Решив не затягиваться, она отправилась по зеленой траве футбольного поля к детской площадке.
Несколько минут назад она выскочила из дому, крикнув Льюису, что ей надо немного прогуляться, и направилась на площадку не сознательно, а скорее повинуясь силе привычки. Но скоро Мэри-Энн сообразила, что это именно то, что ей сейчас надо, — уединенное место, где можно посидеть, не беспокоясь, что кто-нибудь обнаружит ее с сигаретой в руках. Ей просто требовалось немного времени, чтобы прийти в себя и понять, как отразится случившееся сегодня вечером на ее дальнейшей жизни.
Их с Льюисом брак переживал не самый лучший период — бесполезно отрицать это, — но, по правде говоря, он и с самого начала не был особенно счастливым. Она никогда не любила мужа — даже в тот день, когда, приподняв вуаль, поцеловала его на глазах у двухсот аплодирующих гостей. Она вышла за него замуж в минуту отчаяния, почти паники,
Льюис показался ей хорошим человеком, тихим, солидным, дипломированным финансовым аналитиком. Даже тогда, когда они только встретились и ему было едва за тридцать, Мэри-Энн считала, что ему не мешало бы иметь побольше волос на голове и поменьше жиру на животе, но какой у нее был выбор? Последний поезд отправляется, твердила она себе, и кто не сел — тот опоздал.
В принципе она была более или менее довольна своей жизнью вплоть до этой весны и до того момента, когда на их площадку стал приходить Герой Грез. Он напомнил Мэри-Энн ее бывшего возлюбленного Брайана, единственного мужчину, которого она когда-то любила: тот же рост, те же широкие плечи и легкая улыбка. Она жила с Брайаном два года и не сомневалась, что они вот-вот поженятся, но он бросил ее, потому что она не умела радоваться. «Научи меня, — умоляла Мэри-Энн. — Я очень хочу научиться», но он сказал, что этому невозможно научить и что ты либо умеешь радоваться, либо нет.
Каждый день она сидела с приятельницами за низеньким столиком, наблюдала, как этот до смешного красивый мужчина играет со своим красивым ребенком в дурацком колпаке, и думала, что он послан сюда специально, чтобы продемонстрировать, какой могла бы быть ее жизнь, если бы ее не украли и не подменили чем-то второсортным. И потом, когда эта ужасная Сара — подумать только, Сара! — стала его любовницей, чаша терпения переполнилась. Наверное, она вымещала свое раздражение на Льюисе. На бедном невзрачном Льюисе. Хорошем муже и отце, так прекрасно обеспечивающем свою семью. Вот уж кто действительно не умеет радоваться. В какой-то момент Мэри-Энн стало неприятно даже видеть его, не говоря уж о том, чтобы прикасаться. Она бы вообще перестала заниматься с ним любовью, если бы не непререкаемое правило «свиданий по вторникам». А сейчас он сам его нарушил. «Он, — горько думала Мэри-Энн, — он меня отверг. Это даже смешно».
Бывают в жизни такие моменты, когда ты бодрствуешь, но думаешь, что спишь, потому что видишь что-то невероятное и абсолютно бессмысленное. Примерно то же почувствовала и Мэри-Энн, когда, сердито пыхтя конфискованной сигаретой и раздумывая о своем безрадостном браке, подошла к детской площадке. Рядом с качелями творилось нечто странное — какое-то время она не могла понять, что именно, но с каждым ее шагом картина становилась яснее, — что-то настолько гадкое и непотребное, что она сначала приняла это за продукт своего воспаленного воображения, а не объективной реальности.
Это был абсолютно не тот мужчина, которого Саре хотелось обнимать сейчас. Она осторожно попробовала освободиться, но он крепко держал ее здоровой рукой и прижимался к ней всем своим нескладным телом, дергающимся от рыданий, как от икоты. Судя по запаху, ему уже давно не мешало бы помыться.
— Успокойтесь, — прошептала она, отворачиваясь, чтобы не касаться щекой его жирных волос. Сердце все еще колотилось как сумасшедшее. — Все будет хорошо.
— Нет, — возразил он, сопя и сморкаясь, как Люси, когда она пыталась утешиться после очередного скандала с рыданиями. — Ничего… не будет… хорошо.