Маленькие повести о великих художниках

Чупринский Анатолий Анатольевич

В Академии художеств все было в движении, все в волнении. Самого художника встретили аплодисментами. Проводили в отдельную залу, где была повешена его картина «Последний день Помпеи».

Картину объявили лучшим произведением искусства 19-го столетия. Трагическое событие из жизни римского народа до глубины души потрясло всех, побывавших на выставке единственной картины.

«И стал последний день Помпеи, Для русской кисти первый день» — как пароль шептали друг другу вовсе незнакомые люди.

Ваня Айвазовский

одним из первых имел счастье насладиться великой живописью. Молодых художников более всего потрясло, что Брюллов изобразил и самого себя среди жителей гибнущей Помпеи с ящиком красок на голове.

Вот оно! Истинное место настоящего художника. Быть среди людей. И на празднике, и в смертный час. Это чувство на всю жизнь засело в душе начинающего художника.

Уходя домой, он решил посещать выставку каждый день.

Пират объявился на выставке сразу же после ухода Вани. Наверняка специально так подгадал. Айвазян явился светской публике с какой-то накрашенной вульгарной девицей, которая ежеминутно визгливо хохотала, бесцеремонно разглядывала в лорнет мужчин и теребила его за рукав.

— Оник! — морщилась девица. — Пойдем! Здесь все ясно…

— Оник! Мне надоело-о…

Сам пират Айвазян, бегло осмотрев полотно, подошел к великому Брюллову, стоявшему рядом, и во всеуслышание заявил:

— Эта штука… посильнее «Фауста» Гете будет!

Одобрительно кивнул и даже похлопал Карла Павловича по плечу.

И уже уходя, заметил, мол, раму для картины следует сделать посолиднее, побогаче.

Сказать, что светская публика Петербурга была шокирована, ничего не сказать.

Великий Карл долго не мог прийти в себя. Ежеминутно утирал вспотевший лоб и недоуменно пожимал плечами. Но не произнес, ни слова. Воспитанные люди тем и отличаются от прочих, они никогда не выказывают своих чувств прилюдно.

Когда Ване на следующий день доложили об очередной выходке «его родственника», он впал в отчаяние. Влиять на поведение пирата было никак невозможно. Как невозможно было даже предугадать его дальнейшие поступки.

Ночами Ваню Айвазовского мучили кошмарные сны. Из всех углов являлись голые «пиратские Венеры» и беспрерывно произносили тосты в его честь.

Ваня похудел, осунулся. Под глазами появились синие круги.

Весна в Петербурге стремительно вступала в свои права.

Ваня Айвазовский получил любовное послание. Не совсем традиционное. Письмо начиналось словами. «Я к Вам пишу! Чего же боле? Что я могу еще сказать?». И так далее, и тому подобное.

Роман Александра Сергеевича еще не был напечатан, но уже ходил по рукам. Тысячи юных курсисток переписывали от руки «письмо Татьяны» и рассылали первым попавшим в поле зрения юношам.

Почта Петербурга в те дни работала с чудовищной перегрузкой.

Белыми ласточками порхали по всему городу любовные послания пушкинской героини. Страстно любить не запретишь!

Ваня тоже получил. И был чрезвычайно счастлив. Хотя и понимал в глубине души, послание адресовано не ему конкретно. Скорее какому-то выдуманному юноше. Но все равно, приятно.

Письмо было явно от очень юной особы. Поскольку пахло не какими-то там… французскими духами, а самым натуральным турецким мармеладом, что продается в любой кондитерской на Невском.

В последний день выставки учеников к Ване стремительно подскочило очень юное существо. Настолько юное, что кроме огромных глаз ничего и не было. И пахло от нее турецким мармеладом.

— Как вы смеете… так дурно думать о нас… женщинах?!

— Вы… женщина? — не подумав, удивленно воскликнул Ваня. Скорее от стеснительности, нежели от нахальства.

— Я тоже… представительница… — смутилось юное создание. Юной представительнице прекрасной половины человечества на вид было… очень мало. Не более… впрочем, ладно. Не в том суть.

Суть в том, что юная разгневанная особа чрезвычайно понравилась Ване Айвазовскому. Сразу. Он почувствовал себя рядом с нею настоящим мужчиной. Сильным и талантливым. Они разговорились. Он проводил ее. По Невскому. Сначала в одну сторону. Потом в другую.

Выяснилось. У них чрезвычайно много общего. Оба безумно любят море. Оба родом с юга России. Только Ваня из Феодосии. Анна, (так звали юное создание!), из Керчи. Соседи, можно сказать.

Анечка стояла посреди каморки, прижав руки к груди, и в ее огромных глазах застыл такой же огромный страх.

— Вы хотите, чтоб я… разделась?

Большого красноречия стоило Ване переубедить юное существо. Ничего подобного у него и в мыслях нет. Он хочет только написать портрет. Вот… до сих пор. Не более.

— Сядьте поближе к окну. Там больше света. Вот так!

Ваня усадил Анечку на стул, развернул ее прелестную головку к свету и встал за мольберт. Работа закипела.

Обычно работая, Ваня разговаривал сам с собой. У многих художников есть такая дурная привычка. Одни поют себе под нос, чаще всего, не имея ни слуха, ни голоса, другие разговаривают.

Теперь Ваня разговаривал с прелестной моделью. Анечка изредка кивала, поскольку ей было запрещено менять выражение лица и даже открывать рот.

Ваня и сам не заметил, как выложил Анечке все, что было на душе. Так и вывалил на чистую, доверчивую девушку всех своих айвазянов, пиратских венер и прочие напасти.

Наивная Анечка верила и не верила. Она едва заметно кивала, ее огромные глазищи становились еще огромнее. Изредка от удивления она даже открывала рот.

Тогда Ваня Айвазовский очень сердился.