Маленькие радости Элоизы. Маленький трактат о дурном поведении
Шрифт:
В то время еще носили крахмальные чепцы с кружевной отделкой на затылке. Наша Жюли была жгучей брюнеткой и, чтобы подчеркнуть это, повязывала вокруг шеи алую атласную ленту. У нее почти до самой смерти волосы оставались темными. Зато потом за полгода она так быстро поседела, словно ее у нас на глазах засыпало снегом. Помню, как она вздохнула однажды утром над своей чашкой: «Недолго мне осталось, девочка моя, раз краски вылиняли!»
Элоиза дремлет и думает в полусне: Жюли было девяносто четыре года, хороший возраст для того, чтобы умереть, а самой ей тогда исполнилось семь или восемь. И все равно она горевала, как и все остальные, все, кто знал Жюли… с незапамятных времен! Когда Жюли умерла, Элоиза захотела пойти на похороны, и ее посадили верхом за спиной у дяди на самую большую лошадь, какая была в конюшне: подъем, ведущий к кладбищу, был слишком крутым для детских ног. Удобно устроившись за широкой дядиной спиной, прикрывавшей ее от ветра, Элоиза лучше других видела, как
Эглантина, когда доходила до этого места в своем рассказе, всегда вытаскивала платок: «Я так любила, так любила…» — приговаривала она, сморкаясь. Толком было и не понять, любила «что» или «кого»: отделяла ли сама Эглантина в своей любви тетю Жюли от хутора — не стало тети, и хутору пришел конец. Но она спешила подхватить нить повествования на том самом месте, на каком ее прервало горе:
— …Можно сказать, она занималась мной больше, чем моя мать, которая часто болела или притворялась больной. «Редко под мужика ложишься!», — кричала ей Жюли, и мама краснела: «Не смей говорить такое при детях!» — «Ничего у тебя не изменится оттого, что я замолчу, — отвечала Жюли, — дети, не дети, а тебе этого дела не хватает! И у меня такое впечатление, что не Антуан в этом виноват! Встряхнись, пошевелись сама, не слушай ты своего кюре! Его-то матери тоже пришлось через это пройти, разве не так? Ну и дурища! Ты бы лучше Библию почитала: чем, по-твоему, царь Давид занимался с Вирсавией — пасьянсы раскладывал? Тебе никогда не приходило в голову, что и нам тоже это может нравиться? Бестолочь несчастная!»
Да, дорогие мои, у вас была та еще двоюродная прабабушка. Я уверена, что в наши дни она стала бы по-умному сражаться за права женщин или занялась бы политикой, только не так, как эти идиотки, которые выступают, размахивая трусиками, только поглядите на них! И не так, как те попрыгунчики, которых по телевизору показывают! Она за словом в карман не лезла и любого выскочку могла осадить; взять хотя бы этого безмозглого, у которого вечно был такой вид, будто он сидит на муравейнике, — так она тремя словами могла бы его заткнуть! Однажды она плюнула в лицо сенатору Дампьеру, который под предлогом, будто хочет поблагодарить за все те вкусности, какие ел за нашим столом, погладил ее пониже спины! «Не путайте мой зад с корзинкой, Дампьер, не то вам не поздоровится!»
А дядя Леопольд, отец другого Проспера, которого так и называли — Вторым! Ах, до чего же был хорош! В молодости он служил в гусарах, и от тех времен у него остались усы, которые он лихо закручивал по воскресеньям, перед тем как идти покрасоваться у церкви. Конечно, дядя Леопольд был не из тех, кто, как говорится, живым в рай попадет, да ведь и грешники на что-то нужны, так ведь? Чем бы без них занимались кюре? Жюли это то и дело на все лады повторяла. А папа ворковал: мой брат, мол, просто милый соблазнитель! Ваш прадедушка Антуан, который так любил смеяться, это говорил, и нетрудно было поверить, если поглядеть на старых шлюх, которые начинали крутить задницами на церковной площади в полдень — как раз тогда, когда Леопольд являлся получать свою порцию. Так он это называл, ведь нельзя сказать, чтобы его распирало от желания помолиться: донесется до него издали «Ite, missa est», [22] ну, и довольно! Всех баб дядя Леопольд прямо с ума сводил, а нам без конца рассказывал истории про людоедов и волков! Детишек он обожал, каждого целовал — оторваться не мог. Его бы воля, настрогал бы не одну дюжину. Официально-то считалось, что у него только один сын, Проспер Номер Два. Но если не заглядывать в метрики — дело совсем другое! Одному Богу известно, сколько в наших краях бегало кудрявых малышей с зелеными глазками, так что, дети мои, если припомнить… ладно, не будем об этом.
22
Дословно: «Идите, месса произнесена» — литургическая формула, которую католический священник произносит следом за завершающим службу благословением.
Иногда Леопольд по вечерам исчезал. Антуанетта, другая моя тетка и, соответственно, его жена, поглядывала на остывающую еду: «Опять где-то шляется!» Папа только посмеивался, и вдруг появлялся Леопольд — помятый, с соломой в волосах, он стонал от смеха и кричал жене: «Мои грехи мне отпущены, те самые, в которых ты за меня каешься! Ты же знаешь, тебе только с твоим Боженькой сладко! А мне надо чего-нибудь посущественнее, чем твоя Пресвятая Матерь Божия!» Потом он заглатывал холодный суп и набрасывался на мясо не хуже волка и людоеда, про которых так хорошо рассказывал. До чего же он был веселый, наш дядя Леопольд! Он всегда помогал жницам слезать с возов. Они хихикали и пищали, что пальцев у него больше, чем положено людям, но
Леопольд умер в сорок четвертом. Он ушел в леса с отрядом Жюдит, нашей местной командирши, отличной наездницы, которую парни из маки обожали. Эсэсовцы схватили Леопольда вместе с несколькими другими, и больше никто его не видел, как и Жана Досса. Но это уже другая история…
Мама после войны говорила: «Мы даже не знаем, куда пойти помолиться за упокой его души!» — «А ты погляди, где земля кочками приподнимается, — веселилась в ответ Жюли, — это у Леопольда встает!» Но она, по-моему, так громко об этом кричала, только чтобы не расплакаться, и никто не разубедит меня в том, что она нежно его любила, какая разница, родственник — не родственник. Никаких мужчин в доме? Ради него она отступила бы от своего правила, это уж точно! Хотя… намного позже, когда, кроме нас с ней, уже некому было вспоминать Леопольда, Жюли мне шепнула, что ни для кого он не был мужем, а вот любовником — для каждой. Сын его, Проспер, тот совсем бесцветный, боюсь, наследственность нашей дорогой Антуанетты взяла верх, и он стал постным, как церковная свечка! Или, может, это имя так на него повлияло! [23]
23
Дословно: «цветущий, процветающий, благоденствующий».
Элоиза смеется в одиночестве. Да уж, оба Проспера вечно в черном, словно крысы, и роз от них не дождешься, у одного — плюмажи с катафалка, у другого — метелки утесника. «Благоденствующие» Просперы, вместе с Камиллой занудно перемывавшие людям косточки! Дедуля на дух обоих не переносил. Радости от них никому никогда не было!
— …А елки, маленькие мои! Каждый год мы заворачивали шары, бусы, подвески, лампочки и звезды в старое тряпье, чтобы они не побились, складывали их в большой чемодан с оторванной ручкой, который только для того и служил, чтобы в нем хранились до будущего года все эти украшения, и убирали в сарай. Как мы радовались, доставая их на следующее Рождество целехонькими из этого самого чемодана!
Антуан и Леопольд на возу для дров отправлялись в лес и возвращались оттуда с самой большой елкой, какую могли выкопать, не повредив корни. Ее сажали перед домом, и вся деревня приходила посмотреть: елка должна была освещать, уж по крайней мере, целый хутор, и не так-то легко было укрепить на верхушке сияющую звезду. Чаще всего этим занимался самый младший из сынков Жури, и брался он, надо сказать, за дело охотно. Ловкий был парень, верткий как угорь, еще бы — ему то и дело приходилось улепетывать от егеря вместе с отцом, а уж тот был браконьером, каких теперь не делают. Так вот, Жури-младший взбирался по веткам не хуже уистити, [24] прицепленная к поясу гирлянда с лампочками тянулась за ним, — и вот он уже насаживает на верхушку звезду, радостно вопит и скатывается с елки так быстро, что его светлые волосы мелькают в воздухе, словно язычок пламени! Оказавшись внизу, он кидается к Жюли за поцелуем, а потом возвращается к отцу с полными карманами сластей и сладким ртом.
24
Порода обезьян.
Кюре Гезе, глядя на такое, надувался и бубнил, что эти самые Дестрады — настоящие язычники, и ничего больше, сами — все до одного, и все те, кто с ними за стол садится, тоже. Но ему приходилось быстро усмирить злобу, не то Жюли выкрикнула бы ему прямо в лицо, что он и сам не отстанет от язычников, запуская лапу в коробки с миндальным печеньем: «Разве не так, приятель? Насколько я знаю, полакомиться ты всегда не прочь, грех чревоугодия тебя не пугает!» Кюре тоже был из числа родственников, и церковное вино было ему куда милее святой воды, это сразу в глаза бросалось!
Потом на козлы укладывали доски и расставляли скамьи напротив хлева, чтобы до каждого доходило тепло от скота, «да и к тому же, это символично, разве не так, — веселился Леопольд, — пусть даже снаружи ослов окажется куда больше чем внутри!». В этот вечер к столу приглашали бедняков и всех тех, кто раз в год присоединялся к ним и считал себя вправе явиться: вдовцов, просто одиноких, и впрямь ведь — бедные люди, ничего не скажешь!
«Богатство — это еще далеко не все», — говорил папа, когда мама начинала ворчать: «И денег-то это стоит немалых, и работы сколько, и все такое…» Больше он ничего не говорил, а шел угощать собравшихся всякими вкусностями, которые вовсе не каждый день появлялись на нашем столе, что бы там ни думали другие! Для обездоленных Рождество — еще больший праздник, чем для других, так ведь? Кюре, который тоже набивал себе брюхо, и не думал возражать. Мы — язычники? Ну и что с того? Тем более, что бедные и богатые только что прослушали, плечом к плечу, все три мессы в часовне! «Долг милосердия дан нам свыше», — неустанно твердил папа тем самым кротким голосом, от которого нам хотелось сквозь землю провалиться, если случалось наделать глупостей. Нет, он не ругал нас, не наказывал, он только долго молча на нас смотрел, а потом вздыхал: «Ну что, ты собой доволен?» И тут же принимался утешать, потому что мы сгорали со стыда.