Маленький, большой, или Парламент фейри
Шрифт:
Двигатель заработал с перебоями: кончался бензин. Август изо всех сил жал на педаль, понукая автомобиль; мотор, задыхаясь и фыркая, протащил «форд» еще немного вперед и окончательно заглох. Если бы на расстоянии десяти миль отсюда находился этот чертов гараж, проку от него было бы мало. Август минуту-другую посидел в остывающей машине, стараясь вообразить конечный пункт, но не думая о нем. Задал себе вопрос (последнее освещенное окошко здравой мысли, гаснущее): подумает ли Мардж, что он сделал это ради нее. Что ж, в известном смысле так оно и будет: набьет карманы
Август вылез из автомобиля, отвязал беличий хвост: его необходимо вернуть; может быть, они Как-то возвратят ту плату, которую он внес за все это; и, скользя и спотыкаясь в лакированных туфлях соблазнителя, побрел в лес.
– Мама? – удивленно спросила Нора, остановившись в холле с пустой чашкой и блюдцем в руках. – Что ты тут делаешь?
Вайолет безмолвно стояла на лестнице, не шелохнувшись, с отрешенным, сомнамбулическим видом. На ней было надето платье, которое Нора не видела несколько лет.
– Об Августе ничего не слышно? – спросила она тоном, заранее предполагающим отрицательный ответ.
– Нет. Ничего.
С того дня, когда сосед сообщил им, что обнаружил в поле брошенный на волю стихий «форд» Августа, прошло две недели. После долгих колебаний Оберон предложил Вайолет обратиться в полицию, но сама мысль об этом была невероятно далека от того, что представляла себе Вайолет, и Оберон даже усомнился, слышала ли она его вообще: судьбу, уготованную Августу, с помощью полиции невозможно было ни изменить, ни даже хоть как-то выяснить.
– Знаешь, это я виновата во всем, – сказала Вайолет слабым голосом. – Что бы там ни случилось. Ох, Нора, Нора.
Нора бросилась к ней, так как Вайолет, покачнувшись, села на ступеньки, словно у нее вдруг подкосились ноги. Она взяла Вайолет за руку, чтобы помочь ей подняться, но Вайолет схватила предложенную ей руку и стиснула так, будто не она, а Нора нуждалась в помощи. Нора опустилась на ступеньку рядом с ней.
– Как я ошиблась, какая же я бестолковая, – проговорила Вайолет. – Дала маху, сглупила. И вот видишь, что из этого вышло.
– Не понимаю, – отозвалась Нора. – О чем ты говоришь?
– Я ничего не видела… Я думала… Послушай, Нора: я хочу поехать в город. Хочу увидеть Тимми и Алекса, побыть у них подольше, повидать их малыша. Ты поедешь со мной?
– Конечно, – кивнула Нора. – Но…
– Вот и хорошо. Да, Нора. Твой молодой человек.
– Какой молодой человек? – Нора потупилась.
– Генри. Харви. Может быть, ты думала, что я не знаю, но я знаю. Я думаю… Я думаю, что ты и он… Вы должны поступать так, как вам нравится. Если тебе когда-нибудь покажется, будто я говорила что-то против, знай, что это не так. Ты должна делать именно то, что тебе по сердцу. Выходи за него замуж, уезжай…
– Но я не хочу уезжать.
– Бедняжка
– Мама, – перебила ее Нора, – о чем ты говоришь?
Вайолет помолчала. Потом повторила:
– Это моя вина. Я не подумала. Так тяжело – мало знать или догадываться о немногом и удерживаться от того, чтобы помочь или хотя бы присматривать за тем, чтобы все шло хорошо; трудно не бояться, не думать, что достаточно малой малости – самой малой: сделаешь ее – и все испортишь. Но ведь это не так, правда?
– Не знаю.
– Да-да, не так. Видишь ли… – Вайолет стиснула тонкие, бледные руки и закрыла глаза. – Все это – Повесть. Только длиннее и необычнее, чем мы себе представляем. Длиннее и необычнее, чем мы можем себе представить. А ты должна, – Вайолет открыла глаза, – ты должна, и я должна тоже… забыть.
– Забыть что?
– Забыть о том, что Повесть рассказывается. Иными словами – ну неужели тебе непонятно? – если бы мы не знали то немногое, что знаем, мы бы никогда не вмешивались, никогда не портили дело; но мы знаем, только вот знания нашего недостаточно; и потому угадываем неверно, запутываемся, и нас приходится поправлять способами – порой такими странными, что… Ох, бедный, милый Август! Самый вонючий, самый шумный гараж был бы лучше, теперь я точно знаю…
– Но как тогда насчет особой судьбы и всякого такого? – Нору встревожило отчаяние матери. – Насчет Защищенности и всего прочего?
– Да, – откликнулась Вайолет. – Возможно. Но это мало что значит, раз мы не можем ничего понять, не можем разгадать смысл. Поэтому мы должны забыть.
– Разве мы сумеем?
– Мы не сумеем. – Вайолет устремила вперед пристальный взгляд. – Но мы можем молчать. И умно распорядиться нашими знаниями. И еще мы можем – ну до чего же это странный, ужасно странный способ жить – мы можем хранить тайны. Ведь можем? Ты можешь?
– Наверное. Не знаю.
– Что ж, нужно научиться. Мне тоже нужно. Нужно нам всем. Никогда не рассказывать о том, что знаешь или что думаешь: этого никогда не будет достаточно и никогда не станет истиной ни для кого, кроме тебя самого, а все прочие поймут совсем иначе; никогда не надеяться и никогда не бояться; и никогда, никогда не принимать их сторону против нас, и все же – я, правда, не знаю, как – но Как-то им доверять. Мы должны вести себя так отныне и всегда.
– И долго?
Прежде чем Вайолет успела ответить, если нашла бы ответ, дверь библиотеки, видневшаяся сквозь толстые перила, со скрипом отворилась; показалось бледное, измученное лицо и вновь исчезло.
– Кто это? – спросила Вайолет.
– Эми Медоуз, – ответила Нора и покраснела.
– Что она делает в библиотеке?
– Она пришла в поисках Августа. Она говорит, – теперь Нора стиснула руки и закрыла глаза, – она говорит, что ждет ребенка от Августа. И недоумевает, куда он пропал.