Маленький человек, что же дальше?
Шрифт:
Ведь она верит, что он ради нее на все способен. А он всего-навсего маленький банковский кассир, на это он не способен, этого он не сделает.
И как только она понимает, она говорит продавцу: «Зайдем как-нибудь еще». Он идет рядом с нею, жалкий, пришибленный, и вся его жизнь встает у него перед глазами, долгая, бесконечная жизнь при этой женщине, которую он любит и которая ожидает от него такого…
Она молчит, она прикидывает, и вдруг лицо ее преображается; на последние деньги они заходят в бар, и вот перед ними вино; она вся горит, она пылает
— Завтра ты опять это сделаешь.
Серое, пришибленное, жалкое лицо… И сияющая женщина.
Кажется, он вот-вот решится, скажет ей правду, но в последнюю секунду он лишь делает движение головою, размеренное и серьезное, сверху вниз — утвердительно.
Что же дальше? Не может же друг вечно ссужать его деньгами, или, проще сказать, дарить их, как говорится, за просто так. Друг говорит — нет. И тогда кассир рассказывает другу, зачем ему нужны деньги и как выглядит он в глазах жены. Друг смеется, дает ему денег и говорит: «Ты непременно должен познакомить меня с супругой».
А потом друг знакомится с его женою, а потом, как и следовало ожидать, влюбляется в нее, а для нее во всем белом свете существует только муж, — ведь он такой смелый, такой отчаянный, ради нее он готов на все. Но тут заявляет о себе ревность, и за столиком в кабаре друг кассира рассказывает ей всю правду.
Ах, вот маленький человек возвращается из туалета, они сидят за столиком, и она встречает его улыбкой — наглой, презрительной улыбкой.
В этой улыбке он видит все: предателя, друга, неверную жену. Он изменяется в лице, глаза его становятся огромными, в них стоят слезы, губы дрожат.
А они смеются.
Он стоит и смотрит на них, стоит и смотрит.
Да, очень может быть, что в этот момент, когда все рухнуло, он действительно способен на все. Но он поворачивается и, съежившись, ковыляет к двери на своих кривых ножках.
— Ах, Овечка! — говорит Пиннеберг и хватает ее за руку. — Ах, Овечка! — шепчет он. — Мне страшно. Мы так одиноки. И Овечка медленно кивает и говорит чуть слышно:
— Но мы-то, мы-то с тобою вместе. — И потом быстро шепчет ему, утешая: — В конце концов у него есть сын. Его она наверняка не возьмет с собой!
Они ужинают втроем, в каморке Пиннебергов и, надо сказать, ужин у них довольно невеселый. Яхман задумчиво рассматривает обоих взрослых детей, которых не радуют даже купленные им вчера необыкновенные лакомства. Но, хоть это на него и непохоже, Яхман молчит. А потом Овечка убирает со стола и начинает возиться с Малышом, и тут Яхман говорит:
— Ах, дети, дети, в сущности, страшно, что вы такие. Даже простаки из простаков не должны бы попадаться на такую пошлятину.
— Да мы и сами прекрасно понимаем, что все это неправда, господин Яхман, — говорит Пиннеберг. — Понятно, никаких таких директорских сынков не бывает, а может, и таких кассиров в котелке тоже не бывает. Меня только поразил актер, как бишь его, Шлютер,
Яхман утвердительно кивает и намерен что-то возразить, но Овечка опережает его:
— Я понимаю, что хочет сказать Ганнес, и на это вам нечего возразить. Пусть все это неправда и сплошная халтура, но ведь верно и то, что наш брат живет в постоянном страхе, и нам кажется чуть ли не чудом, если какое-то время у нас все идет хорошо. И что всякий час может случиться беда, и ты ничего не сможешь поделать, и что всякий раз приходится удивляться: вот еще день прошел, а беды не случилось.
— Ах, все страшно лишь постольку, поскольку представляется нам таковым, — замечает Яхман. — Не надо поддаваться страху, только и всего. На месте того кассира я бы попросту отправился домой, развелся, а потом снова женился на молоденькой, хорошенькой девочке… Есть из-за чего огород городить. Ну, а теперь вот что: Малыш, кажется, сыт, давайте собираться. Уже двенадцатый час, самое время встряхнуться маленько.
— Право, не знаю…— говорит Пиннеберг и вопросительно глядит на Овечку. — Стоит ли? Я что-то не в настроении. Овечка тоже с сомнением пожимает плечами. Но тут Яхман выходит из себя:
— Нет, уж это вы бросьте! Торчать теперь дома и хандрить из-за всякой ерунды! Выкатываемся сию же минуту! Пиннеберг, живо за такси, покуда ваша Овечка наденет свое лучшее платье!
Пиннеберг колеблется, но Овечка говорит
— Ну иди же, милый! Он ведь все равно не отстанет.
Пиннеберг медленно направляется к выходу, а господин Яхман — да он и вправду свой в доску! — бросается за ним и что-то сует ему в руку.
— Вот — спрячьте. С пустыми карманами не развлекаются. Вот и немного серебра, возьмите, да не забудьте поделиться с супругой — женщинам деньги всегда нужны. Ну да о чем толковать, ловите такси!
С этими словами Яхман уходит, а Пиннеберг медленно спускается по лестнице и думает: «Нет, что ни говори, он все же свой в доску. Только в нем надо получше разобраться. Свой, да не совсем». Он крепко стиснул деньги, крепко зажал в кулаке деньги, но в такси, уже подъезжая к дому, он все же не может удержаться, разжимает кулак, рассматривает бумажки, пересчитывает и говорит «Э, нет, это никуда не годится, — тут столько, сколько мне платят чуть ли не за целый месяц работы. Он просто сумасшедший. Сразу же скажу ему».
Но сказать сразу не удается: они уже ждут его, а в машине Овечке не терпится сказать ему, что Малыш мгновенно заснул и она нисколько за него не беспокоится, разве что самую капельку. Да и в конце концов не так уж долго они будут отсутствовать.
Но куда же, собственно, они держат путь?..
— Послушайте, господин Яхман…— начинает Пиннеберг.
— В Западный район я вас не поведу, дети мои, — поспешно говорит Яхман. — Во-первых, меня там очень хорошо знают, а это портит удовольствие, во-вторых, там давно уже не так симпатично, как прежде. Вот на Фридрихштрассе еще веселятся по-настоящему, там бывают иностранцы. Ну да сами увидите.