Маленький сад за высоким забором

Кабаков Александр Абрамович

Очевидно, что жена раньше него поняла, что другого в его жизни уже не будет, и потому говорила с ним о его ситуации, всячески проявляя интерес, но спокойно. И в голову ей не приходило, что, может, подобает сейчас закричать, броситься на пол, забиться...

* * *

С утра, до завтрака, вызывали на освещение. Многие не любили этой обязательной процедуры и даже боялись, а чтобы избежать ее, говорили главному, что уже достигли дискретизации, но их ложь тут же разоблачалась, во время ближайшего извлечения. Руслан же ко всему быстро привык и уже на пятый год спокойно оставался в пустой светильне, почти неподвижно стоял в пространстве, постепенно заполнявшемся все более ярким светом,

стоял, чуть переминаясь, но никогда не пытаясь снять защитные очки и открыть в белом холодном огне глаза (некоторые надеялись таким образом покончить с процессом, ослепнув), и не обманывался сам, и не пробовал обмануть главного, понимая, что застывший в светильне момент еще ни о чем не говорит, это только тренировка, а потом все будет, как раньше.

И точно: через сутки приходило время извлечения, и ничего, как всегда, не получалось. Он лежал на спине в тесноватой темной капсуле, шею сзади подпирал полированный стальной валик, а прямо перед глазами светился и мерцал небольшой экран, по которому проносились почти неуловимые тени: какое-то знакомое лицо, толпа, пейзаж, опять лицо, которое он не успел распознать... Назначенное мгновение жизни, даже прошлой, не говоря уж о будущей, никак не желало всплывать, повисать в пустоте, делаться бесконечным, поглощать все существование.

Поэтому Руслан уже почти не верил рассказам соседей о каком-то счастливце, который достиг полного разрыва всего за одиннадцать лет, сумел во время очередного извлечения вытащить, вырвать миг своей будущей смерти, увидеть его и застыть в нем, после чего, конечно, немедленно вышел на волю с прекрасной перспективой...

Руслан же к процедурам относился добросовестно, без внутреннего сопротивления, главный иногда даже хвалил его за сотрудничество с персоналом и помощь в процессе - но результатов не было.

Вообще-то их не было и у соседей - ни у кого.

Живших в других комнатах людей, с которыми он иногда встречался в коридоре, с некоторыми здоровался, некоторых, в основном тех, с кем курил в санитарной зоне, даже знал по именам - он делил на две основные категории. Люди менялись: одни умирали, прожив свой век и последние годы уже только болея и лечась неизвестно ради чего, ведь больше ни на что ни времени, ни сил не оставалось; иные, немногие, выходили, проведя полный срок дискретизации и научившись ей. Приходили новые: в общем, точно такие же. И по-прежнему укладывались в две категории.

В первой Руслан числил заслуженных.

В слове был двойной смысл. В обычной речи оно означало, что эти люди многое получили, заслужили своей прежней жизнью: давным-давно все они обосновались в городских домах и имениях с прислугой; передвигались только в собственных или выделенных властями аэрах; жалованья получали много, а на что его тратить, не знали, потому что ни в чем не нуждались. Правда, почти все это еще в прежней жизни же они и потеряли, а если сохранили, то уж, во всяком случае, заслуженными в обществе уже не считались, а безнадежно пребывали в презренном положении старых заслуженных. Попав же в дискретизатор, стали просто старыми. А второй смысл, который Руслан вкладывал в название этой категории, был связан с наказанием, возмездием. Заслуженных в этом смысле правильнее, конечно, было бы называть заслужившие, но это казалось ему слишком прямолинейным. Во всяком случае, мучительные освещения и извлечения, беседы и одинокие пробуждения во мгле пустых комнат были ими действительно заслужены, считал Руслан и нисколько им не сочувствовал, точно зная, что никогда они не научатся отделять моменты и фиксировать мгновения, так и доживут здесь, и умрут без понимания.

А вот другой категории Руслан сочувствовал очень. Это были бессловесные,

вообще-то их деликатно называли полезными, но Руслан, как и все, в неофициальной обстановке и про себя называл их именно бессловесными - так было точнее. Они никогда ничего не имели: селили их в небольших квартирах, а сами они своими руками зачем-то строили себе еще жилища вне города, избы; прислуга им не полагалась, да большая их часть и была прислугой; пользовались они коллективными, шумными и тесными аэрами либо маленькими аэретами, тряскими и ненадежными; денег им всегда не хватало, так что и ели-то они не каждый раз, когда хотелось. Такова была их прежняя жизнь, так же они существовали и до самого попадания в дискретизатор. И здесь для них ничего не менялось, они так и оставались бессловесными, ничего не понимали, ни на что не жаловались, старались - да старания-то их были бесцельными.

Потому что, во-первых, бессловесные абсолютно не понимали, чего они должны достичь стараниями, и, во-вторых, уже давно требуемого достигли, только не знали об этом и потому не могли отчитаться.

С самого рождения и дальше, по сей день, они так и жили: момент повисал в пустоте, ни к чему не привязанный ни до, ни после, и он же, этот момент, поглощал все их существование, включал его в себя целиком. Потом он рушился, исчезал в бездне прошедшего, и новое мгновение застывало, и бессловесный застывал внутри него, как мошка в янтаре, но в последний миг этого мгновения успевал из него освободиться, мгновение исчезало в прорве, а бессловесный уже впаивался в следующее... Они все от самого рождения жили в разорванном времени, они отделяли момент от другого, не думая и не прилагая никаких усилий! А их терзали, держали в старом скрипучем доме посреди маленького сада за высоким забором, и они старались стать такими, какими родились, и ничего не выходило, они умирали взаперти, а один из сотни выходил на волю через десять, или пятнадцать, или тридцать лет, выходил по какой-нибудь случайности - да так ничего и не понимал.

За это Руслан их и жалел.

А себя относил к первой, конечно, категории, не без оговорок (ну, например, он жил, как заслуженный, совсем недолго), но к первой.

Соответственно, считал и себя заслужившим.

* * *

Однажды, когда Руслан сидел на стуле, положив голову в ладони, его вызвали к главному в необычное время.

– Ну, как выделяем, - спросил главный, сизо-седой мужчина с темным, вероятно, из-за больной печени лицом в глубоких складках, глядя поверх очков на первую страницу тоненькой пачки дела Руслана, - как получается выделять момент? Мгновение-то уже стоит или еще плывет, расползается? А?

Руслан молча пожал плечами, потому что не знал, что ответить. Иногда моменты разделялись, мгновения останавливались и поглощали вечность, а иногда все, как и в самом начале, сминалось в ком, спутывалось, вытягивалось одно за другим в непредсказуемой последовательности... Единственное, что он мог бы сказать с уверенностью, - время шло, жизнь исчезала, и только одно отличало ее от жизни до начала процесса: она ничем не была заполнена, кроме самого ощущения исчезающей жизни. Но вряд ли от него ждали подобного ответа.

Главный кашлянул и улыбнулся Руслану с таким выражением, будто сейчас произнесет вслух то, что давно известно им двоим, но никогда не произносилось.

– Вы стараетесь, - сказал он, и улыбка пропала, - и процесс ваш идет неплохо. Возможно, вам самому и незаметно, но вы уже почти научились, - он немного приподнял первую страницу и заглянул под нее, - последнее извлечение было неплохое... Так что еще немного, и мы сможем вас выпустить с результатом. Будете жить счастливым человеком, если, конечно, продолжите стараться...