Малолетный Витушишников
Шрифт:
Впрочем, не так уж неожиданно. Имея в лице молодых Конаки-сыновей дельных агентов по налаживанию жизни в питейных заведениях, он уже спустя два часа знал об опечатании кабака, представлял себе в примерных размерах случившееся и успел посоветоваться с несколькими лицами. Но все же он не мог ожидать такого быстрого, молниеносного лишения свободы. Как только дверь затворилась за жандармами, уведшими отца, потерявшего при этом все присутствие духа, Конаки-сыновья предоставили женщинам плакать и метаться по обширным комнатам, а сами сразу же отправились на
20
Если Конаки был еще совершенно свеж и в нем еще держался дух ренскового погреба, то начало Родоканаки было далеко и всеми забыто. Известно было, что он из Одессы, и сам он всегда любил это подчеркивать.
Однажды он явился в Петербурге, небольшого роста, в черном сюртуке и отложных воротниках, и купил место против самых конных казарм, что было смелостью для человека статского. Пригласив к себе видного архитектора, он заказал ему планы и чертежи дома, чтоб дом не напоминал ни одного из петербургских, а все южные, роскошные дома, как у итальянцев.
– Я негоциант, - пояснил он.
На воротах он велел вылепить две черные мавританские головы с белыми зубами и глазами, постарался обвить окна плющом и стал жить. Плющ скоро засох, но Родоканаки получил в винных откупах большую силу. Если бы он старался слиться по образу жизни и вкусам с окружающим с.-петербургским населением и благородными лицами, - все бы о нем говорили, что он грек, а может быть, даже "грекос". А теперь все к нему ездили и говорили о нем: негоциант, и он был вполне петербургским человеком.
Он открыто предпочитал Одессу, ее улицы, строения, хлебную биржу, и даже одесские альманахи ставил в пример петербургским.
У него были свои вкусы.
Обивку стен он сделал из черного дерева. Везде у него было черное, красное и ореховое дерево. Мрамора он не терпел.
– Это мой дом, - говорил он.
– Если я хочу мрамор, я пойду в Экономический клуб обедать и спрошу у лакея карту.
В Экономическом клубе, старшиной которого он был избран, случалось ему играть в карты со знаменитыми писателями, и он уважал из них того, который его обыграл:
– Без двух в козырях. Это человек! Пушкина он считал раздутым рекламой.
Особенно не нравился ему "Евгений Онегин", где говорилось об Одессе:
В Одессе пыльной...
В Одессе грязной...
Я сказал...
Я хотел сказать...
– Что это за стихи?
– говорил он.
Вообще же не чуждался поэзии. Был склонен ценить Бенедиктова:
Взгляни, вот женщины прекрасной
Обворожительная грудь.
– Это картина, - соглашался он.
Ему нравилось также изображение цыганского табора у этого поэта и знаменитой Матрены, которую он лично слышал у Ильи:
А вот "В темном лесе" Матрена колотит,
Колотит, молотит, кипит и дробит,
Кипит и колотит, дробит и молотит,
И вот поднялась, и взвилась, и дрожит.
– "Дрожит" - это картина, - говорил он. И отзывался о поэте:
–
Больше всего его здесь удовлетворяла, как он выражался, аккуратность поэта, которую он видел в этих стихах:
– Сначала он говорит: колотит, молотит, кипит и дробит, без разбору, а потом уже с разбором: кипит и колотит, дробит и молотит. Это человек.
Ему нравился большой размах, хотя сам он был человеком сдержанным.
Так, например, из женщин он ценил Жанетту с Искусственных минеральных вод, которая первая ввела таксу на каждую руку и ногу в отдельности.
– Это женщина, - говорил он.
Но допускал существование и других. Когда кто-то отозвался тут же о покойной актрисе Асенковой, что она - святая, Родоканаки согласился:
– Это другое дело. Это святая.
При величайших операциях, которые он вел, он вовсе, однако, не был каким-нибудь отвлеченным человеком. Он живо понимал людей, и для него не было понятия "человеческая слабость", а только: "привычка".
Комбинации он составлял ночью.
На кроватном столике всегда стояли у него сушеная седая малага, сигары, вино. Он обдумывал план, жевал малагу, запивал глотком красного желудочного вина, выкуривал сигару - и крепко засыпал.
Когда Конаки-сыновья, связанные с ним деловым образом, посетили его, он прежде всего приказал им успокоить женщин:
– Пусть не плачут и сидят дома.
Затем, расспросив подробности, некоторые записал и отпустил их, успокоив.
В голове у него не было еще ни одной мысли.
Ночью он сжевал ветку малаги, выпил зеленый ремер-бокал и выкурил цигарку.
Он составил предварительный план действий и заснул.
21
Назавтра стало известно, что у Родоканаки будет дан фешьонебельный бал, на котором будет петь сама дива, госпожа Шютц.
Комбинации свои Родоканаки обычно строил на привычках нужных лиц. Если чувствовалась нужда в каком-либо определенном лице с известными привычками, оно приглашалось почтить присутствием обед.
Ни мраморов, ни мундиров; открытый семейный доступ к человеку. Разговор все время о Карлсбаде, Тальони, Жанетте из Минерашек, строительстве нового храма и конного манежа архитектором Тоном, о крупном проигрыше барона Фиркса в Экономическом клубе, о гигантских успехах науки: гальванопластике - все это смотря по привычкам лица; наконец, о сигарах Водевиль-Канонес.
– Я люблю Трабукко, - говорил Родоканаки.
Если гость также любил Трабукко, ему назавтра же посылались с лакеем две коробки отборных.
Разговор велся пониженным голосом; Родоканаки был внимателен и относился серьезно даже к вопросу о Жанетте. В судьбе ее принимал участие министр финансов, и предметом беседы как бы выражалось уважение к собеседнику. По части винных откупов Родоканаки считался самым сильным диалектиком. Он не любил, когда лакей докладывал о срочном деле.
– Меня нет дома, - говорил он сдержанно и не оборачиваясь.