Малознакомый Ленин
Шрифт:
Но в лице Саввы Морозова, миллионера, не считающего мезальянсом жениться на простой работнице его фабрики [36] , Морозовы выходят из области поддержки только искусства, культуры, просвещения, народного здравия. Савва Морозов идет уже дальше: нужно освободить народ от гнета, создать для него лучшую жизнь. И приходит к мысли о необходимости и нравственном долге поддерживать революцию. В 1901–1903 годах он дает каждый месяц по две тысячи рублей на содержание «Искры». Через М. Горького он связывается с большевиками, дает на устройство побегов из ссылки, на постановку нелегальных типографий. Он прячет у себя на квартире революционеров — в частности Н. Баумана. Он вносит залог для освобождения в 1905 году из тюрьмы Горького. В мае 1905 года вдруг уезжает за границу и в Каннах, 26 мая вечером, в номере гостиницы Royal-Hotel кончает с собой выстрелом в сердце.
36
После смерти Саввы его жена вышла замуж за Рейнбота — московского градоначальника.
Горький, превосходно знавший Савву Морозова и даже бывший с ним на ты, — писал о нем: «Смерть Саввы тяжело ударила меня. Жалко этого человека славный он был и умник большой и — вообще — ценный человек. В этой смерти — есть нечто таинственное. Савва Морозов жаловался на свою жизнь. «Одинок я очень, нет у меня никого! И есть еще одно, что меня смущает: боюсь сойти с ума. Это — знают, и этим тоже пытаются застращать меня. Семья у нас — не очень нормальна. Сумасшествия я действительно боюсь. Это — «хуже смерти…»».
Смерть Саввы Морозова действительно окружена тайной. Незадолго до смерти, объясняют одни, он был в крайне подавленном настроении, говорил о надвигающихся на него больших неприятностях, намекал, что предан каким-то близким существом. Причина самоубийства, утверждают другие — несчастная любовь к Андреевой, которая, бросив мужа, в это время стала женой М. Горького. Ни то и ни другое — замечают третьи: он ушел из жизни потому, что душа этого кающегося миллионера, глубоко заболевшая вопросом «как жить», не нашла на него ответа. Какое из объяснений ближе к истине — не знаем.
Это маленькое предисловие нам кажется необходимым, чтобы правильно подойти к «делу Шмита». Крупская говорит: «он был племянником Морозова», и не отдает себе отчета, что такое указание имеет гораздо больше значения, чем она думает. Шмит, вероятно, ознакомился с изрядным количеством революционных брошюр (в университете все-таки его интересовало естествознание, а не политика), но не они склонили его к революции. Влияние на него Саввы Морозова психологически было во сто крат больше,чем влияние всех большевистских прокламаций и произведений Ленина. Николай Шмит — продолжатель покаянной струи, появившейся в богатой московской купеческой среде, и если он буквально не повторял, что нужно дать отчет пред Богом за употребление имеющегося у него богатства, по сути дела нечто подобное, в виде мысли об «уплате долга народу», у него в голове несомненно сидело. Уплату долга он начал с того, что настоял на проведении ряда мер, улучшающих положение рабочих на его мебельной фабрике. Твердых и определенных политических и социальных убеждений у этого свободолюбца не было. Двери его дома были открыты лицам всех революционных течений: у него бывали социалисты-революционеры, меньшевики (например Я. В. Сорнев) и большевики, среди которых наиболее частым посетителем был сначала Андриканис и позднее, в 1906 году, Таратута.
Это Савва Морозов представил Шмита М. Горькому, и юный студент был польщен неожиданным вниманием, оказанным ему знаменитым писателем, слава которого в то время была в зените. А так как Горький, что хорошо известно всем его знавшим, производил впечатление не только пролитием в подходящую минуту слезы, но, когда хотел, и находил это нужным, умел очаровывать людей, быть большим charmeur'ом, — Шмит ни в чем отказать ему не мог и откликался на все намеки помочь освободительной борьбе. В итоге Шмит передал Горькому изрядную сумму денег на разные революционные цели, на вооружение, на поддержку «Новой Жизни», хотя приходилось слышать, что последняя получила субсидию не из рук Шмита, а от Саввы Морозова. Почти одновременно с вручением денег Горькому, тот же Шмит передал обратившемуся к нему князю Д. Шаховскому какую-то сумму на нужды организующейся конституционно-демократической (буржуазной) партии.
Этот факт показывает, что Шмит хотел помогать не однойпартии, а всемучастникам освободительной борьбы, говорит — сколь ошибочно его зачислять в число «правоверных большевиков» и с какой осторожностью нужно употреблять даже более эластичную формулу о его «примыкании к большевизму».
Во время подавления декабрьского восстания в 1905 году фабрика Шмита была дотла разрушена пушками правительственных войск. В этом акте появилось нечто
Вопреки тому, что рассказывает Крупская и Энциклопедия, Шмит никаким физическим пыткам не подвергся.Охранка никогда бы не посмела применить к нему, члену фамилии Морозовых, приемов, ставших вещью нормальной и обычной в практике ГПУ и НКВД. Жандармский офицер из московского охранного отделения, ведавший делом Шмита, «обработал» его другим способом. Играя роль доброжелателя, имеющего миссию спасти члена именитого московского купечества, он вел с ним «сердечные» разговоры, как бы тайком, без всякой протокольной записи. Есть указание, что обстановка, в которой происходили «сердечные» беседы, походила более на отдельный кабинет ресторана (стол с разными яствами и напитками), чем на камеру допроса. Наивный, не умеющий лгать Шмит, ловко обрабатываемый следователем (предполагают и под действием выпитого вина), однажды назвал фамилии рабочих, получивших через него оружие, назвал и других лиц, говорил о Савве Морозове и его субсидиях революции. Тогда жандармерия перестала вести игру, открыла свои карты и показала Шмиту полную запись того, что он говорил: за стеною «кабинета» сидели стенографы. По словам людей, интересовавшихся этой драмой, с этого момента Шмит и подвергся пытке. Но то была моральная пытка, самопытка.Его ужаснуло, что сделал он нечто навеки непоправимое: предал!
Шмит от природы не был крепким человеком, и наследственность его была тяжкая. Моральный удар согнул его слабый организм. Разлагаемый мрачными угрызениями совести, Шмит превратился в комок нервов. Он перестал есть, спать. День и ночь мучаясь, он пришел к выводу, что загладить, хотя бы отчасти, свое преступление, свою вину, он может тем, что откажется от всего своего богатства и для блага народа передаст его революции. Об этом решении категорического характера он говорил своим сестрам, имевшим с ним свидание в тюрьме. Было ли им сделано прямое указание, что его имущество должно быть передано именно партии большевиков и только ей одной? Этого утверждать нельзя, но такое толкование было дано — заинтересованными в том людьми, интимно сблизившимися с сестрами Шмита. В конце 1906 года признаки психического расстройства у Шмита стали столь явны, что он был переведен в тюремную больницу. Его родственники, имея протекцию в влиятельных сферах, получили обещание, что Шмит будет освобожден на поруки семьи. Он знал об этом, но дождаться освобождения не пожелал. В феврале 1907 года в камере тюремной больницы, разбив окно, он крупным стекольным осколком перерезал себе горло.
Это выдумка, что при его похоронах будто произошла «большая политическая демонстрация», о которой говорит «Большая Советская Энциклопедия». Ничего подобного не было, но в печати смерть Шмита была отмечена. Это сделал в частности пишущий эти строки в еженедельнике «Дело Жизни» (1907, № 5): «На рассвете 26 февраля, — гласит сделанная мною заметка, — в каземате московских «бутырок» с перерезанной сонной артерией «нашли» труп товарища Николая Павловича Шмита. Арестованный в декабрьские дни в связи с вооруженным восстанием, Шмит в продолжение 14 месяцев находился в одиночном заключении, претерпевая все муки тюремного режима. Он умер, замученный жестокими преследованиями своих палачей, и на кладбище жертв российской революции выросла лишняя могила. В годовщину праздника освобождения пролетариат не забудет своих товарищей, павших в борьбе, и в их числе Николая Павловича Шмита».
Моя заметка составлена в стиле и духе того времени. Что произошло в тюрьме со Шмитом, я никакого понятия тогдане имел, помню только, что, когда моя заметка появилась, Сорин и другой меньшевик, только что вышедший из Бутырской тюрьмы (фамилию его я забыл), мне сообщили, что никаких «физических мук» тюремного режима Шмит не испытывал, «материально», например относительно всякой еды, находился в исключительно благоприятных условиях, имел в тюремной больнице комнату даже с комфортом, но уже с половины 1906 года был явно ненормальным. Тюремные сторожа, получавшие от родственников Шмита весьма изрядную мзду, выполняли потихоньку по его поручению все сношения Шмита с внешним миром, но говорили, что речи, которые им держит Шмит, часто таковы, что ничего в них разобрать нельзя. Странным им казалось и его отношение к приходящим к нему на свидание сестрам. То он плакал, что их около него нет, то говорил сторожам: «Гоните их в шею, не допускайте ко мне». «Делом Шмита» интересовался позднее Дорошевич — фельетонист «Русского Слова» и Боборыкин — бытописатель купеческой среды Москвы. Кроме них с делом Шмита меня знакомили Сорнев, Бурышкин и Крицкий.