Мальтинская мадонна
Шрифт:
– Умру, а долга не исполню перед тобой: прости меня, сынок.
И потянулась всем телом вперед, к Ивану, - не поклониться ли? Бессильно откинулась на подушку.
– За что?
– подвигал он плечами, зачем-то все притворяясь сдержанным, строгим, хотя вид больной матери потряс его - истаяла, костисто выбелилась, постарела. Только в глазах чуточку еще теплилась прежняя жизнь - жизнь радости и любви, смирения и печали.
– Видела, недоволен ты был, что с молодым я жила. Вроде как и жила последние годы только в свое удовольствие. Да, наверное, так и было. Появился в моей жизни Гена, и захотелось мне, старой да глупой кляче, счастья, просто счастья... Ты страдал из-за меня? Знаю, знаю! Прости. Теперь могу с чистой совестью... уйти. Чуть не забыла -
– Прекрати.
Через два дня матери не стало.
"А ведь я не верил, что она умрет, - подумал сейчас Иван, зачем-то всматриваясь в помутневшее испариной окно.
– "Прекрати", - строго, по-учительски я ей тогда ответил. Не добавил - "мама"; да и звал ее где-то с отрочества каким-то пошлым обрубочком - "ма". И отошел от постели, и весь день зачем-то дулся на Геннадия, который все не отходил от ее постели и бегал с красными глазами то туда, то сюда... Мать исполнила свой последний долг - попросила прощение у сына. Да, в себе я осуждал ее за Геннадия... а она просто хотела счастья, и привиделось оно ей таким. Именно таким! И вправе ли кто осудить другого, что он счастлив, счастлив именно так, а не как тебе воображается?"
И году не протянул без нее всегда здоровый, жизнелюбивый молодой Геннадий. Нежданно-негаданно у него открылись какие-то не совсем понятные врачам болезни. Да он и по больницам не хотел ходить. Осунулся, отъединился от людей. Не бросил работу, не запил, но видели люди, что покачивает его постоянно, как во хмелю или в тяжелом недуге.
Умер Геннадий на балконе, на том самом балконе, с которого в великом, завидном для людей нетерпении дожидался свою возлюбленную. Умер в августе, в цветах, но уже высаженных по весне им самим, так, как подметил у Галины и как она любила, - радужными пышными поясами; и чтоб было много пионов понатыкано там и сям, - "больших растрепушек, посматривающих на всех нас с веселым вызовом и детским недоумением", - так говорила о своем любимом цветке Галина.
Соседки на его похоронах плакали и шептались:
– От тоски помер Геник-то, от любовной хвори ...
– Вот ведь как любил! Как любил!.. Сказал мне раз, уже после Галки: "Так мы с ней, Светлана Федоровна, срослись сердцами, что не знаю - живое ли теперь мое? Приложу ладонь - вроде бы не трепыхается, а ведь живу как-то. Чудно!" И взаправду - чудно, бабоньки. Галка была кремень-человеком, сильнущим, - верно, за собой поманила его, а он, похоже, не стал отнекиваться да противиться...
– Я со своим охламоном протянула целую жизнь, а не могу так сказать. Он же с Галкой - всего ничего, а вон оно как получилось у них. По-настоящему, крепко-накрепко! Как говорится - до гробовой доски...
– Ни детей, ни внуков после себя не оставил: сама-то Галка уж не родила бы ему, а он, поживи еще, смог бы, поди. Жалко, что помер. Вслед за ней, выходит, отправился. Там повстречаются - нарадуются еще друг на дружку...
Квартира полностью отошла Ивану, хотя юридически он и при жизни матери являлся полноправным ее владельцем. Геннадия она так и не прописала в ней, хотя что-то такое вроде бы намечалось, ведь брак они, после шести, семи ли годов совместной жизни, все же оформили. Впрочем, у Геннадия была однокомнатная квартирка, доставшаяся ему от государства как сироте. Но последний год он прожил в перевезенцевской, уломав Ивана, нетерпеливого и надменно-строго обращавшегося после похорон матери с "сожителем-приживальщиком". Иван через неделю-другую уезжал на долгосрочные курсы, потом намечалась череда командировок; квартиру, естественно, можно было сдать в аренду, поселить в ней, наконец-то, кого-нибудь из друзей и коллег. Он с суховатой деловитостью объявил Геннадию, что нужно выселяться, но тот неожиданно опустился перед ним на колени, правда, не объясняя и даже не намекая, зачем, собственно, ему нужно пожить здесь еще, ведь свой угол какой-никакой, но имелся. Иван был поражен и растерян и с каким-то противоречивым
Не тревожил Геннадия долго и терпеливо. Когда все же пришел напомнить, то ему сообщили, что Геннадия только что увезли в морг, распухшего после трехдневного нахождения на балконе. "Так что же получается, - зачем-то логично пытался размышлять Иван, - он остался в нашей квартире, чтобы весной высадить цветы, как это делала моя мать, и в них умереть?"
Он похоронил Геннадия, потому что у того не оказалось на всем белом свете ни одной родной души. Сначала хотел порознь - от матери и отца, лежавших рядом, но - не посмел. Оставалось местечко рядышком, и была возможность, и он, ломая себя, поступил так, как надо, - по-человечески.
Позже одолевали сомнения, но теперь понял - только рядом им троим лежать в своем загадочном вечном сне.
В первые же дни водворения в родное жилище, Иван стал все в нем переиначивать, перестраивать, ремонтировать, но торопливо и в чем-то даже грубо, словно панически убегал от каких-то воспоминаний, будто какой-то укор лично ему исходил от стен и обстановки. Казалось, окружающее говорило ему, что жить нужно вот так, а не так, как ты придумал.
* * * * *
"Так чего же я ищу? Из какой такой тьмы пытаюсь выбраться?
– снова спросил себя Иван, наблюдая, как взбиралась по ступенькам влажного от росы крыльца тетя Шура.
– Но после сегодняшней ночи и рассказов тети Шуры вопрос кажется каким-то придуманным, никчемным и вроде как прозвучал во мне по-привычке, на профессиональный журналистский манер, а для истинной жизни, чую, теперь не годится. Не подходит потому, что себя не обманешь, хотя хочется временами, и представляется, что удалось... Теперь я знаю, чего же мне искать. Мне нужно искать и по крупицам восстанавливать свою душу. Мне нужно найти свою любовь и жить до скончания моих дней в любви, только в любви, как бы тяжела ни была для меня жизнь".
Вошла тетя Шура. Обсыпанная росой, бодрая, в потертой душегрейке и помытых резиновых сапожках, с тремя-четырьмя куриными яйцами в лукошке.
– Проснулся?
– улыбчиво щурилась она на Ивана.
– Ага, - улыбнулся и качнул головой Иван и подумал отчего-то язвительно и как-то на первый взгляд безотносительно к обстоятельствам: "Долго же изволил спать".
3
Завтракая, оба зачем-то посматривали на портрет молодой Галины.
В запотевшие, "плачущие", окна, обволакивая по краям портрет, лучами сеялось солнце. Постукивали настенные часы. Иван и тетя Шура часто замолкали, словно бы понимали оба едино и равно, что самые важные слова уже сказаны, и не спугнуть бы в себе чувства, которые вызрели и установились.
Когда прощались за воротами, тетя Шура сказала:
– Как ни пытала да ни гнула судьба твою матушку, а она все оставалась человеком. Хотела по любви прожить - так вот и прожила. Не искала, где теплее да слаще, а что посылала судьба - то и тянула на своем горбу. А приспевала какая радостешка, так радовалась во всю ивановскую.
– Помолчала, хитренько сморщилось ее маленькое, взволнованно порозовевшее личико: - А ведь я, Ваньча, чуток завидовала Галинке. Белой завистью, самой что ни на есть беленькой, как яички от моих курочек! Уж не подумай чего! Галка для меня, что огонек в потемках: чуть собьюсь, а она будто бы светит мне, дорогу указывает.
Иван приметил крохотную слезку в запутанных морщинках окологлазья тети Шуры, и, чтобы как-то выразить свое признание, склонил перед ней голову. Но этот жест показался ему поддельным и театральным. В досаде стал пялиться в небо, которое поднялось уже высоко и раздвинулось, словно приглашая: "Можешь - в высь рвись, можешь - иди в любые пределы: все пути для тебя расчищены и осветлены".
– На могилке бываешь?
Иван, как напроказивший мальчик, зарумянился, прикусил губу, неопределенно-скованно, будто вмиг отвердела шея, молчком качнул головой.