Мальтийская цепь
Шрифт:
– Да что же говорить? – пожал плечами патер. – Чего вы волнуетесь так? Вы думаете, я даром вам говорил о могуществе нашего братства? – покачал головою Грубер. – Неужели вы думаете, что мы не знаем о вас ничего? Неужели вы думаете, что нам неизвестно то, что происходило в Неаполе? Разве я не вижу теперь, что вы до сих пор любите графиню Скавронскую?
Литта ничего не ответил, а только как-то непроизвольно махнул рукою возле лица и закрыл глаза. Выждав немного, Грубер опять заговорил:
– Вот видите ли… и вы не можете сказать, что это – неправда.
И в этих словах
Литта сделал невероятное, почти нечеловеческое усилие и, совладав-таки с собою, проговорил:
– Ну что ж из этого? Люблю ли я или нет – это касается меня.
– Да! – протянул патер. – Но графиня, вероятно, скоро вернется в Петербург.
– Как в Петербург? Зачем в Петербург?! – воскликнул Литта, не помня уже себя.
– Я знаю, что она уже давно в дороге сюда… как только схоронила мужа.
– Схоронила мужа! – повторил Литта машинально, по инерции слова Грубера.
– А вы и этого не знали? – удивился тот. – Но ведь Скавронский умер, уже год тому назад.
Литта не мог знать это: считая себя связанным как бы словом – не искать встречи со Скавронскою, он никогда даже ничего не расспрашивал и не узнавал о ней, тем более что это лишь расстраивало бы его собственную рану.
«Так она – вдова, свободна и едет сюда!» – думал он, но все-таки сознавал, что сам он был по-прежнему связан и счастье было невозможно.
– Граф, я обещаю вам брак с графиней Скавронской, – услышал он снова голос Грубера.
Все вертелось в глазах Литты, ходили какие-то круги, и, казалось, уже не Грубер говорил это, а чей-то голос звучал совсем с другой стороны.
– Какой брак? – проговорил Литта, не узнавая и своего голоса. – Какой брак?.. Разве это возможно?
– Для вас ничего невозможного нет, – ответил Грубер с расстановкой. – Примкните к нам, и графиня будет вашею женой… Хотите заключить договор на этом условии?
– Да как же это? – не поверил Литта.
– Хотите заключить договор? – повторил Грубер. Круги заходили сильнее, в висках застучало. «Perinde ас cadaver», «reservatio mentalis», – замелькало в голове Литты, и вдруг он, топнув ногою и раскинув руки в сторону, хрипло крикнул несколько раз:
– Да нет же, нет!
Не мог он продать свою душу и, продав ее, перестать быть рыцарем, перестать быть достойным той, которую любил! Ведь все равно и тогда счастье не было бы возможно, потому что он презирал бы себя сам и Скавронская была бы вправе сделать это. И Литта бросился к двери.
Грубер, как молния, кинулся за ним и схватил его за руку.
– Приди сюда, верный сын наш! – зашептал он каким-то протяжным, торжественным шепотом, таща Литту от двери. – Приди сюда и знай, что ты выдержал искус, что отныне братство Иисуса будет доверять тебе, и если ты захочешь вступить в него, то примет тебя… Те правила, на которые не согласился ты, придуманы нашими врагами. Но мы держимся их, испытываем людей посредством их. И вот те, которые согласились на эти правила и потому были отвергнуты нами, рассказывают, будто мы держимся их… Это наши враги, но не друзья. Нет, общество Иисуса принимает в свою среду только достойных
И не успел Литта опомниться, как патер Грубер уже обнимал его, прижимал к своей груди, усаживал и поил из появившегося откуда-то в его руках стакана.
– Боже мой! – произнес наконец граф, приходя в себя. – Мне кажется, что ум мой путается, я ничего не различаю. Где ж тут правда?
– В тебе самом, в нас! – проговорил Грубер, и льстивые речи неудержимым потоком полились у него.
Через несколько времени Литта вышел от Гидля измученный, усталый, изнеможенный, но вполне примиренный с Грубером и с его братством.
XII. «Она»
Первое представление пьесы или дебют новой актрисы, да еще иностранной знаменитости, были такими редкими явлениями в Петербурге, что считались целыми событиями, о которых заранее кричали на всех углах и на которые сбиралось все общество, наполняя театр битком.
Хотя трагедия «Федра» Расина не была уже новостью, но выступление в ней артистки Шевалье возбудило сильнейший интерес.
Театр был полон. В партере блестели расшитые камзолы богачей и военные мундиры, в ложах – роскошные наряды дам. Был антракт, первое действие, после которого Шевалье, как-то неестественно протяжно и торжественно пропевшую свою роль с рассчитанными якобы пластическими телодвижениями, вызывали бессчетное число раз, только что кончилось.
Литта стоял, опершись на рампу, спиною к оркестру и оглядывал зал в свой лорнет.
С тех пор как он узнал, что графиня Скавронская, год тому назад овдовевшая, должна появиться в Петербурге, он стал чаще бывать на общественных собраниях. Он не мог не признаться себе в слабости, что причиной этого было желание увидеть ее. Раз не совладав с собою, не справившись со своим сердцем в течение шести лет и допустив в себе эту большую слабость, он допустил и меньшую, то есть искал случая увидеть Скавронскую, хотя мельком, издали, с тем чтобы потом скрыться, уехать куда-нибудь, исчезнуть, но один раз, один только раз ему хотелось взглянуть на нее. И так как ему очень хотелось этого, то он сейчас же нашел и оправдание этому. Ведь он не должен был искать встречи с любимой женщиной тогда, когда она была не свободна, замужем; но теперь дело другое, теперь она ничем не связана, и только он должен блюсти свой обет рыцаря. И Литта решил, что, повидав ее раз издали, он удовольствуется этим навсегда.
Он бывал в последнее время на катаньях, в театре, ходил по Летнему саду, но нигде еще не встретил графини Екатерины Васильевны. Теперь он стоял и внимательно осматривал ложи; некоторые из них еще не были заняты, так как приезжать к первому действию считалось не в моде. Но многие уже собрались.
К Литте то и дело подходили вновь объявившиеся друзья его; они здоровались с ним, жали ему руку и старались заговорить. Он отвечал рассеянно, желая поскорее отбояриться. Это принимали за напускаемую им на себя важность и оттого делались еще почтительнее. Баронесса Канних упорно лорнировала его из второго яруса.