Мальтийский жезл
Шрифт:
Последнее предположение следовало безжалостно отбросить, что следователь Гуров и сделал, крепко взяв в оборот заместителя главврача.
— Значит, вы признаете, что у вас был такой больной? — быстро разобравшись в обстоятельствах, поставил он вопрос перед явно страдающим ожирением замом.
— Несомненно.
— Его доставили в машине «скорой помощи» из травматологии?
— По-видимому, так, раз они утверждают.
— Но записи нет?
— Записи нет, хотя дежурная сестра Глазунова Лариса Ивановна была обязана это сделать.
— Вы слышите, гражданка Глазунова? — Борис Платонович медленно перевел взгляд
— Я хотела записать, когда будет заполнена медицинская карта. — Она обиженно заморгала, не чувствуя за собой никакой вины.
— Карту заполнили? — Гуров вновь переключился на зама, который то и дело вытирал платком солидную лысину.
— Поймите же наконец, что в этом не было никакого смысла!
— Почему, позвольте узнать?
— Да потому, что больной был направлен явно не по адресу! Мы сразу поняли, что это не наш больной. В травматологии не разобрались должным образом и спихнули нам.
— Теперь понятно. Вы обнаружили ошибку, разобрались как следует и перепихнули дальше. Я правильно понимаю?
— Вам не кажется, что вы разговариваете со мной в недонустимом тоне?
— Не кажется, — с обдуманной резкостью оборвал Гуров. — Я лишь повторяю ваши слова. Или спихивают только в травмотологии? Вы, значит, переправляете по принадлежности? — он постарался поточнее передать интонационное звучание. — Если так, то прошу прощения… Короче говоря, куда направлен больной?
— В железнодорожную медсанчасть. У них хорошая терапия и есть опытный консультант по нейрохирургии.
— Поедем туда, Борис Платонович, — сказал молчавший до тех пор Целиков. — Не будем терять времени. Ведь все ясно: больной не их, его переправили по принадлежности, а эта милая девушка, не обнаружив заполненной карты, забыла сделать запись в журнале.
— Да. — Гуров медленно и как-то не очень охотно поднялся. — Дело действительно ясное. Но мы еще вернемся сюда…
Возвратиться в обитель печали, расположенную по иронии судьбы в доме по улице Гаршина, им, однако же, не пришлось. Ни радости, ни горести людские не могут длиться до бесконечности. Рано или поздно, но всему приходит срок перемен. И в этом свойстве жизни таится великое утешение. Будь иначе, она могла бы обернуться нескончаемой мукой.
В больнице, подведомственной управлению железной дороги, мистический туман развеялся без следа. Словно бьющие в окна солнечные стрелы сожгли в бездымном очистительном пламени всю нечисть, породившую столь роковое стечение обстоятельств. Все объявилось как по щучьему велению: запись в книге, история болезни за номером 90723, амбулаторная карта и даже сопроводительные листы, которые недоверчивый Борис Платонович совершенно напрасно отнес к категории мифических. Они пребывали в первозданной целости, то есть в двух экземплярах, потому что перевозившая больного бригада, точнее, входившая в нее сестра позабыла в хлопотах оторвать положенную половину. Так и передавали человека из рук в руки вместе с бумагами (рентгенограмма черепа тоже нашлась), и никто не обратил внимания на «пустяк».
А «пустяк» этот наглухо обрубил за безвестным страдальцем концы. Распутать столь безнадежно, хотя и без всякого умысла, запутанный узел воистину мог лишь следователь, притом столь цепкий, да еще с помощью уголовного розыска.
Не склонный к проявлению сантиментов, Гуров настолько расчувствовался, что
— Спасибо вам за вашу доброту! — едва не прослезившись, поблагодарил он, выслушав подробный рассказ о предпринятых медицинских мерах.
— Никакой моей доброты тут нет, — отклонила она незаслуженную похвалу. — Просто самый элементарный долг.
— Но ведь без документов человек и даже имя его неизвестно!..
— Ну и что? Медицинская помощь гарантирована у нас всем без исключения Конституцией. Был бы человек, а документы найдутся.
— Вот это правильно! — восхитился Гуров. — А на него можно взглянуть хоть одним глазом?
— Вообще-то мы стараемся в реанимацию не особенно допускать, но у вас, как я понимаю, исключительный случай?
Глава четырнадцатая
«ЗОЛОТОЙ ЭЛИКСИР»
Надеясь перехватить Бариновича до начала рабочего дня, Люсин вышел из дому затемно, когда в простом геометрическом узоре спящих окон можно было насчитать лишь два-три освещенных квадратика. Служебная машина на такой случай была не предусмотрена — чином не вышел, а ехать предстояло через весь город. Сначала на метро с двумя пересадками, затем автобусом.
Записанное все на том же газетном клочке имя ничего не говорило ему, и он совершенно не представлял себе, с кем придется иметь дело. Звонить в справочную почему-то не хотелось. Да и что существенно важного она могла сообщить? Разве только место работы?
Люсин не знал, что у Бариновича два присутственных дня в неделю и застать его дома отнюдь не проблема. Для этого не только не требуется вставать ни свет ни заря, но вообще удобнее явиться с визитом попозже, поскольку Гордей Леонович предпочитает работать ночью, а утром поспать.
Уже рассвело, когда Люсин добрался до сумрачных недр Теплого стана. К счастью для него, события этого дня складывались так, что привычный распорядок в семье Бариновичей оказался несколько подорванным. Виновником переполоха суждено было стать старшему сыну Вале, образцовому первокласснику, ревностно переживавшему золотую зарю ученичества. Получив от учительницы домашнее задание принести в класс цветок, он учинил такой разор, азартно передвигая горшки, что переполошил всю квартиру. Опрокинув мамин любимый столетник, он заодно ухитрился засыпать землей глаза младшему брату. На его рев выскочила пятилетняя Танечка и, приняв посильное участие в завязавшейся потасовке, тоже залилась горестными слезами.
Однако юный тиран не долго радовался. Видавшая и не такие виды хранительница домашнего очага Ирина Борисовна молниеносно воздала каждому по деяниям его. Возмутитель спокойствия был временно отправлен в ванную, последствия стычки, включая перепачканные черноземом простыни, ликвидированы, а все пострадавшие получили медицинскую помощь.
Баринович появился из спальни, по-совиному щурясь на свет, когда в семье вновь воцарился мир. Лишь на лице темпераментного первенца не истаяли до конца мрачные знаки. Надменно отказавшись от утренней трапезы, он не только не добился признания своих особых, сопряженных с общественным положением прав, но был вытолкнут в школу на целый час раньше, причем без вожделенного цветка. Вместо предвкушаемого триумфа ему предстояло испытать всю горечь унижения.