Малюта Скуратов. Вельможный кат
Шрифт:
Огромная толпа московского черного люда, как девятый вал невиданного этим людом далекого моря, катила за гробом, когда его несли на руках в Девичий Вознесенский монастырь. Август в наших краях не изнуряющ. Прохладное дыхание осени делает лучи солнца ласкающими и менее жесткими. Именно в такой день, если уж суждено, должна была быть предана земле женщина, которой предназначалась Богом роль утешительницы страстей супруга. Подозрительный от природы, но всегда не без оснований, обделенный любовью с младенчества, свидетель кровавых распрей и диких забав, отягощенный
Дворцовая стража пригоршнями раздавала милостыню, но никто ее не желал брать. Скорбь и деньги — вещи несовместимые. А народ искренне скорбел. Он всегда нуждался в заступничестве, он искал очень часто там, где не мог его получить. Однако легенды и мифы о вечной справедливости облегчали эту невероятно трудную и жестокую московскую жизнь.
Государя поддерживали под локти. Сам он не был в состоянии идти. Горе выглядело неподдельным. Он рвался из рук братьев, падал наземь и раздирал черные одежды.
Бояре шептались и недовольно качали головами, словно предощущая, что за опустошительной бурей ясные дни не наступят. Митрополит Макарий, хорошо изучивший характер молодого государя, жалея оставленных сирот и понимая, какой рок навис над несчастливой семьей, все же пытался успокоить Иоанна, взывая к его разуму.
— Со смирением испей чашу сию! — восклицал он, протягивая ладони к Иоанну. — Христианские заповеди и мужество государя пусть укрепят сердце твое. Будь тверд ради потерявших мать детей и ради всех нас. Народ видит в тебе последнюю надежду.
Ах, надежды, надежды! То единственное и малое, что осталось и у народа и у государя.
Светлое лицо Анастасии плыло над головами, обращенное к бездонному небу. Мягкие при жизни черты лица, скованные смертью, внезапно разгладились и застыли в загадочной милой полуулыбке. Она одна ведала, что унесла с собой. А Малюта шел в стороне от шествия, внимательно вглядываясь в угрюмо нахмурившихся князей и бояр, и по выражению лисьих физиономий и сверкающих золотом, несмотря на траур, фигур старался проникнуть в то, что кое-кто стремился скрыть.
Соперники и конкуренты
Басманов при кремлевском дворе давно играл первую скрипку. Без совета с ним Иоанн не принимал никакого решения. А ведь путь боярина к царскому сердцу тоже был долог и неровен. Особенно они сдружились, как ни странно, после словесной стычки. Обсуждали, кого послать в Ливонию.
— Петра Шуйского, — сказал Басманов. — Хитер и изворотлив. Спешить не любит. Там
Иоанн саму фамилию Шуйских не переносил, хотя воеводу князя Петра Михайловича держал при себе и жаловал по случаю.
— Что, калачи за столом у Шуйских слаще были? — вырвалось у царя почти непроизвольно, однако с намеком на старинные события, когда лет десять назад Алексей Данилович помогал суздальским князьям грубо оттеснять от трона бояр братьев Воронцовых.
Басманов не промолчал, а, прямо глядя в очи государю да вдобавок усмехаясь, отразил выпад:
— Я о твоей пользе пекусь, царь! Я тебе служу…
И Басманов недоговорил. Но Малюта знал окончание фразы.
— Не Московской державе я служу, — не раз повторял Басманов, — но помазаннику Божьему государю нашему Ивану Васильевичу.
После той почти забытой схватки Иоанн на заседаниях Боярской думы появлялся в окружении трех-четырех человек, причем ближе остальных к нему находился Басманов. Боярин не боялся и речи произносить поперек Иоанновым:
— Напрасно ты, пресветлый государь, с князем Андреем возишься. Он Сильвестров доброхот. А коли Сильвестров, то не твой. Он с тобой мало в чем согласен. С Алешкой — не разлей вода! Как это понимать? Рыба гниет с головы. Когда в голове каша, то на столе параша. Зачем Курбскому стяг твой, освященный столькими победами, вручать? Не сегодня сдаст тебя Литве, так завтра. В ковы их да по монастырям! Сердце у тебя как из воска, пресветлый государь. Вели Малюте взять изменников — не промахнешься.
Речи Басманова нравились Иоанну. Алексей Данилович — опытный воевода, его стрельцы любят. Но рука на Сильвестра с Адашевым у царя пока не поднималась. Много часов он с ними рядом провел, уперев глаза в глаза, иногда и сердечной тоской делился. Казнить или убрать подальше недолго, но Алешка очень к себе привязал и не охотник до чужого. Воров и хабарников ниже всех царь ставил. Когда воевод назначал, прежде интересовался детально: не хапуга ли? А после в прочих способностях административных и военных разбирался.
— Не хотел Алешка воевать Ливонию — так ты туда его, пресветлый государь, и отправь. Пусть свое искусство там показывает. При нем беспорядка в приказах больше, чем при светлой памяти батюшке твоем. Дьяки-лихоимцы бесчинствуют, помогают вотчину делить да распродавать. Государевой собственностью торгуют безбожно. Так тебя по миру пустят, — настаивал на отставке теряющего власть Адашева Басманов. — Когда Сильвестр в Кириллов монастырь подался, в Москве веселее пошло, привольнее, народ заулыбался, хвалы тебе больше, государь пресветлый!
Словом, Басманов если не завладел полностью Иоанном, то крепко взнуздал царя, умелой рукой направляя его действия. И впрямь взгрустнувший было народ на московских улочках будто оживился. Боярские дети да дворяне легче на службу шли. И Иоанн нежданно-негаданно ощутил облегчение: никто против и слова не молвит. Оказывается, ему, кроме Басманова, Вяземского и Малюты, ни соратники, ни фавориты не нужны. Кивнул стрелецкому голове Малюте Скуратову — и готово дело! Сильвестровых врагов возвратил царь из ссылки — Ивана Висковатова с Никитой Фуниковым. Уж не хуже Алешки они в приказных хитросплетениях смыслят.