Мама, я жулика люблю!
Шрифт:
— Я надеюсь, что милиция его поймала. Еще и это ко всему приплюсуется. Возьмутся за него серьезно! Он не на необитаемом острове живет! В обществе, государстве, в котором существуют законы.
По Сашкиным законам, он должен был убить меня за измену. За предательство, как он это называет. Но и моя мать тогда должна была его убить. Я его, он меня, она его. Глаз за глаз!
— Он тебя достаточно напугал, надеюсь! Теперь уж ты побоишься с ним общаться. Я бы на твоем месте даже к телефону не подходила.
Ах, мама! Если б я боялась, то сидела бы сейчас в школе за партой. А я думаю совсем о другом — написать ему письмо,
32
Мне скучно. Ничего в жизни не происходит. Все заняты накопительством в свой собственный гроб и увиливанием от участия в жизни. Мне надо было родиться в другое время. Во времена революций, переворотов. Какие люди были!.. Сейчас все опошлено. Никаких идеалов. Для нас вот любой мудак на «жигулях» и в «сейке» может быть героем. А как же Корчагин? Как же марш, гимн нашего пионерского отряда — «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»? Мечта всех моих знакомых девчонок — выйти замуж за фирму и валить, валить отсюда. Но потом приезжать — разодетой иностранкой в гости к маме, на зависть всем подружкам. Заодно фарцануть свои поношенные шмотки, заработать рублики на икру в кабаках. «Ах, этим летом мы с мужем едем в Италию, но осенью придется вернуться в чопорную и консервативную Вену…» Бляди!
«Тебе скучно? Да другой человек за всю жизнь не познал, что ты к пятнадцати годам знаешь! — маме-то самой, конечно, не скучно. — Ты доскучаешься до того, что в один день без рук, без ног домой приползешь!..» Да я не только о своей телесной скуке! Я люблю секс. В этом моя самая большая вина перед вами. Но я знаю, что на одних телесах отношения не могут продержаться долго. А что же у меня другого в жизни есть? Чем она заполняется, когда судороги в ногах после оргазма проходят? Работой!
Одно слово — работа. Занимаюсь злоупотреблением государственного имущества — сижу и кальку перевожу. Во-первых, это не чертежный отдел, а копировальный. В двух смежных комнатах двенадцать теток. Самой молодой под пятьдесят. Уро-одины!.. Одна такая толстая, что сидит на специально для нее сделанном стуле. Единственное, что утешает, — дорога к институту. Он прямо за Исаакиевским собором, напротив Александровского сада.
Каждое утро иду через канал Грибоедова, оставляя позади переулок с Домом пионеров. Первый раз меня привела туда бабушка — в хореографический кружок. Я даже октябренком еще не была. Дальше — по переулку Гривцова и выхожу к Фонтанке. Заворачиваю налево, иду вдоль речки к мосту. На площади — Горисполком. У-у, тетка проклятая! Но вот — «Астория». Вкусный кофе делают там в баре. Как раз перед тем как потерять невинность, я откушала в «Астории» кофию. За «Асторией» бывший отель «Англетер». Бедный Сереженька Есенин! «Чтить метель за синий цветень мая, / Звать любовью чувственную дрожь…» Исаакиевский. Сквер. Сидели в сквере. Ебались на чердаке. Институт со львами.
В отделе копировщиц никто и не подозревает, что я племянница директора и что для меня придумали должность — ученица. А хули, государство не обеднеет, лишаясь сорока рублей в месяц! Начальница отдела — пресквернейшая бабища. Ни черта не делает целыми днями, а только ходит из одной комнаты в другую, шаркая тапками без задников. Рассказывает подробности из жизни своей дочери, только что вышедшей замуж. Ничего нового. Живут втроем в
Накалываю прошлогодний чертеж — я ведь ученица, ха-ха! — на доску. Отрезаю такого же размера кальку и накалываю ее сверху, сильно натянув.
— …То она — ах! то он — ах! И ворочаются и охают. Потом она — шмыг в ванну! Нальет воды на пол. И он потом в ванну — тоже весь пол замочит. И чего в ванну-то бегать? Пользовали бы тряпочку…
Во-во, все вы одинаковые — тряпочку!.. Тетки сидят, согнувшись в три погибели над досками. Они сдельно получают, вот и стараются побольше скопировать. Даже в столовку не ходят. Всё с собой из дома приносят. Толстая всегда интересуется, кто что принес, и просит попробовать. Сама она в кастрюльках еду приносит.
Смазываю кальку специальным маслом. Из матовой она становится прозрачной. Макаю перо в тушь, стряхиваю на пол — весь пол в двух комнатах в кляксах. Прикладываю линейку к линии на чертеже и аккуратненько провожу пером по кальке. Теперь надо как-то умудриться отодвинуть эту линейку, чтобы линию не размазать. Но я, конечно, смазываю. По концам линии подтеки. Крылышки.
— …Нельзя же месяцами в одних и тех же брюках ходить! Это мужики могут. Она их бросила на кресло, так я смотрю — там аж засохло все! Ну, понятно, бабой стала. У нас там всегда чего-то…
Начальница поглядела на меня и замолчала. Я бы хотела дать ей доской по голове, вылить на нее тушь, чтобы она навсегда заткнулась. Что за дикость! Как ей не стыдно только? Никто ее не просит, сама рассказывает о ебле своей дочери. Прямо кайф ловит! Может, ночью их комнату освещает фонарь с улицы, и она, затаив дыхание, смотрит, как силуэты их движутся под одеялом. Они ведь точно одеялом укрываются! Даже посмотреть друг на друга не могут. А начальнице, наверное, завидно. Ее муж десять лет назад умер. Она десять лет не еблась?
Я ненавижу то, что я делаю. Я ненавижу, что я ничего не делаю. Никогда ведь я не стану копировщицей! Тоже мне, удружили, родственнички! И я ведь только четыре часа здесь. А если бы восемь? Да лучше завербоваться в экспедицию геологическую! Поварихой. Пусть переебут все, но только не здесь. С десяти до шести, каждый день, всю жизнь! Кто тебя заставлял? Сама виновата. Могла бы учиться в нормальной школе, всего полтора года еще. А ты? Бросилась с головой в эту любовь свою, которая на волоске держится. Но я всегда оправдание найду. Спасибо, Окуджава: «Разве можно понять что-нибудь в любви…»
В воспоминаниях о проводах белых ночей осталось — дрожащая вода, дрожащий воздух, дрожащие огни кораблей. И ожидание. То же самое было и после больницы. Несколько дней ожидания. Такое состояние бывает после крутой поддачи. Наутро. Знобит и трясет. И не пройдет эта дрожь, пока не опохмелишься.
Его звонок был началом моего похмелья. Он позвонил и приказал приехать. На угол. Конспиратор… Пока я ехала в такси, я будто держала в обеих руках похмельный стаканчик. Но глотки спасительные сделала будто, только когда увидела его стоящим на углу. О, эти первые глотки похмелья! Дрожь как бы усиливается, и думаешь, что никогда не донесешь до рта эти спасительные глотки. Но ничего. Выпиваешь… Я опохмелилась будто, когда он схватил меня за руку выше локтя. Бывает, что похмелье затягивается и переходит в новое опьянение. Так и со мной случилось. Входим в подъезд, а я как пьяная. Все мне равно.