Мама, я жулика люблю!
Шрифт:
Мне кажется, что она боится меня, правды обо мне. Не доверяет. Думает, что урок пропущу, ночевать домой не приду. Я показала ей аттестат, она дала мне деньги на урок. Не спрашивает, была ли я на уроке сегодня. Она, наверное, звонит учительнице — проверяет. Мне стыдно. Я как бы предаю ее и ее надежды. Она-то думает, что я «буду, стану»… Кем? Кем она не стала. Почему это дети должны воплощать в жизнь родительские планы? Почему они сами не «стали»? Я не буду иметь детей, чтобы не мучить их укором и самой не страдать — я, мол, на вас всю свою жизнь потратила, а вы,
— Где ты была вчера вечером?
Где я была? С Гариком в кабаке.
— Мы с Ольгой гуляли. Я, между прочим, пришла в двенадцать, так что твоя разведка работает плохо.
— А где ты была позапрошлую ночь?
— Когдаааа?
— У меня нет разведки, Наташа. И я бы не хотела ее иметь. То, что она бы мне сообщила, не оставило бы меня спокойной.
Мама стоит у темно-зеленых портьер в карточных сердцах, закрывающих большие белые двери «моей» комнаты. Моя в кавычках, потому что вовсе это не моя комната. Когда с нами жил мой брат Серега, то мы спали здесь втроем. Я на раскладном кресле, а мать с Валентином на раскладном же диване. Сергей спал в бабушкиной комнате.
Потом он ушел в армию, потом он женился. Валентин не приезжает сюда больше. Мать переселилась в бабкину комнату. Я теперь сплю здесь одна. «Моя» комната.
— Если бы ты была влюблена… Я бы поняла, не думай, что я ханжа какая-то. Ты бросаешься от одного увлечения к другому. Зачем ты тратишь столько своей энергии и времени на них? Ты даже не задумываешься, кто они — твои увлечения. И я ведь не договариваю.
Я сажусь за пианино.
— Знаешь, эту прелюдию Шопена один француз, Серж Гинзбург — жуткий наркоман, алкоголик и развратник — адаптировал и записал в исполнении своей жены. Очень сексуально.
Мне моя мама кажется сексуальной. Она садится в кресло. Странно, я никогда их — мать с Валентином — не слышала. Ведь только что подумала, что она сексуальна, и в то же время не могу представить себе мою маму… Я вот даже себе стесняюсь сказать — мою маму ебущейся. Моя мама?!
В той старой коробке из-под обуви я нашла клятвы-стихи моему отцу. Мама клялась ему в любви и в том, что он был и навсегда останется единственным, незаменимым. Мой отец умер, когда мне было два дня. Мне всегда стыдно ехать на кладбище. А мать вот уже четырнадцать лет ездит. С цветами, с маленьким деревцем. И в сумке всегда лопатка, совок, кисточки с краской… Я хожу вокруг чужих могил и стесняюсь сесть на скамейку возле отцовской.
— Я спою тебе песню, которую сама сочинила.
— Конечно, спой, доченька. Может, я из нее что-то пойму о тебе.
Валентин, дядя Валя, никогда не стал мне отцом.
Без пятнадцати девять утра мать входит в комнату. Ей уже на работу.
— Наталья, чтобы сегодня вечером — дома! Понятно?
Понятно. Я смотрю на нее с дивана. Она, наверно, долго заснуть не могла — мешки под глазами. Думала, небось, что она не так сделала, когда упустила, проглядела меня?
Ольга, конечно, раньше одиннадцати не придет. И вообще — она,
4
— Алло. Говорит Александр.
— О, добрый день.
Надо же, телефон где-то раздобыл…
— Я не думаю, что он останется добрым для тебя. Предчувствую, что ты ничего не знаешь.
— Ах, как в театре!
— Надеюсь, ты не закричишь бис на эпилог: вы наградили меня гонореей, дорогая.
— ?…
— Триппером, может, ясней для тебя.
— Я не понимаю…
— Хули тут не понимать, еб твою…
— Но я не знала!
— Конечно, откуда тебе знать! Ебешься со всеми подряд!
— Я тебя тоже не знала…
— За это ты одарила меня трипаком?!
— Но мы ведь даже …
— Бля, не надо фонтаны спермы извергать, чтобы заразиться! Короче, через два часа жду тебя в саду напротив Елисеевского. Третья скамейка справа. Не придешь — пожалеешь! Поняла?
— Да. Но…
«Ту-ту-ту-ту-ту…»
Зачем? Он собирается убить меня. В саду?… Что же это такое произошло? Ничего не соображая, хожу по комнате. Провожу рукой по клавишам незакрытого с вечера пианино. Туда — прллл. Обратно — прррл. Туда… Обратно — бамс! В голове какая-то каша — на колени перед царицей Грузии, Мцыри, Гарик…
Я открываю сервантик — на нижней полке навалены блокнотики, тетрадки, вырезки из журналов и несметное количество бесплатных медицинских брошюрок, приносимых матерью с работы. «В помощь занимающемуся аутогенной тренировкой», «Мигрень и борьба с нею», «Личная гигиена женщины», «Венерические заболевания»! Боже ты мой, Венера — блядь…
Совсем не надо, чтобы Ольга пришла сейчас. Но она приходит — с туфлями, с шарфом.
— Номера в «Ленинграде» — говно. С «Европейской» не сравнить.
Я почти не слушаю ее. Три дня как раз прошло. И женщина может об этом не знать. Неужели Гарик знал и ебал меня? Мерзкий грузин! Ебал меня своим больным хуем!
— Такой мокренький. Я в жизни не ебалась с гондоном. Интересно сначала было, но потом неприятно — как что-то неживое в тебе…
Почему я должна верить этому хую Иванычу? Может, он на мне отыграться хочет за кого-то?
— Они, наверное, боятся русских баб. А может, за границей все с гондонами ебутся, может, так принято?